Беглая княжна Мышецкая

– Никита у воеводы Милославского на пытке был в подземелье, оттого и синяки. Да в сече легко ранен. Думается, твои вещие заговоры спасли Никиту от виселицы… Но есть, Луша, и среди самарян побитые, восемь человек под Синбирском осталось… – Михаил обнял княжну Лукерью за плечи и пошел было с нею к дому. – Так что не все счастливо воротились, есть по кому в помин свечи ставить и в церкви поминать…

– Я извелась вся, о вас ничего не ведаючи, – снова всхлипнула княжна Лукерья, подняла на Михаила красивые серо-синие, полные слез глаза. На смугловатом лице появилась легкая улыбка счастья. – Более я тебя одного не отпущу в поход, стократ легче с вами рядом быть, нежели вот так, не знаючи, каждый час казниться думами.

– Луша, а нас с кунаком Ибрагимом нешто не поцелуешь ради встречи, а? – раздался рядом голос Романа Тимофеева и он, здоровенный, оружный саблей и двумя пистолями за алым кушаком, голубоглазый, в голубом кафтане, с детской радостью улыбался княжне Лукерье. Она засмеялась, непринужденно кинулась великану на шею, сестринским поцелуем чмокнула в щеку, потом и смуглокожего кавказца Ибрагима наградила такой же ласковой улыбкой и невинным поцелуем. Видно было, что обоим рада искренне, потому как в недавних еще мытарствах оба они были ей истинными друзьями-побратимами. Такое не забывается и не предается!

– Ну вот, – проговорил Роман, смущенно поглядывая на сотника. – А то, гляжу, кругом всех целуют, а мы с Ибрагимом будто чужие с худого боку прилепились…

Михаил Хомутов знал, что в годы совместного пребывания в войске атамана Разина, до прихода на Самару, Роман делал робкие попытки ухаживать за княжной Лукерьей, но та почему-то позволяла только искреннюю дружбу, должно быть, сердце ее было кем-то занято очень крепко, и он подозревал, что княжна полюбила Никиту Кузнецова еще там, когда выхаживала его в кизылбашской неволе…

– Ох, что ты, Рома! Идемте к нашему столу! Идем, кунак Ибрагим, братки вы мои милые! Ты не против, Михась?

Михаил вскинул руки, обнял друзей за плечи – на голову оба выше сотника! – попытался подтолкнуть обоих вперед.

– Да как же мне не радоваться, Луша! Ведь под одними ядрами, пулями скакали, вместе и раненого батьку Степана у рейтар отбивали. Кабы не лихость Ромашки, уволокли бы псы боярские Степана Тимофеевича. Ромашка того рейтара, что стащил с коня раненого атамана, левой рукой за шею охватил да саблей голову напрочь и снес!

– Наперед бы знать такое горе да не отходить бы от атамана ни на шаг!.. Ну, что было, того не переделаешь, не в нашей то воле, а Господа! Идемте, братки, пообедаем, да еще раз горькой чаркой помянем погибших, – сказал Роман Тимофеев, сам сгреб сильными руками друзей за плечи. – A-а, смотри, сотник! К тебе твои знакомцы спешат навстречу!

К ним торопливо, вскидывая носками сапог приречный песок, шли сотник Алешка Торшилов, пятидесятник Аникей Хомуцкий, их давние друзья и соседи Ивашка Чуносов с семьей, стрельцы, оставшиеся по приказу атамана Разина стеречь Самару от воеводского нападения, жали руку, радуясь, что цел воротился к дому, скорбели о погибших, о ранении Степана Тимофеевича.

– Идемте с нами, други, всем места хватит, горница большая. Параня вот поможет мне со столом управиться, покудова вы в бане париться будете, – с улыбкой приглашала всех княжна Лукерья, и они шумной толпой повалили на подворье сотника Хомутова…

Вслед за самарянами на берег сошли из стругов казаки. Тяжелораненых снесли на руках, их тут же разобрали посадские и городовые жители, развозили на пригнанных повозках, провожали под руки тех, кто мог передвигаться самостоятельно. После раненых сошли и прочие казаки отобедать на берегу горячего, попариться в банях – Бог весть, когда еще выпадет такой случай.

Кому-то из донских казаков попался на глаза добротный, с важным чревом кабацкий откупщик Семка Ершов, его тут же ухватили за кафтан серого сукна, завертели в руках, словно давно пропавшую ценную вещицу.

– Эге-е, мил человечек, дорогой наш целовальник! А где то вино, что мы летом у тебя пивали? Нут-ка, вороти нам его для повторного пития, да живо! Иначе не сносить тебе трезвой никудышной головы, хотя она и покрыта славной бараньей шапкой с меховой опушкой! Чего молчишь, аль бабка повитуха при рождении вместо пуповины язык напрочь отрезала?

Целовальник Семка обмер в страшных казацких руках, ни жив ни мертв, не зная, что и вымолвить. Потом нашелся-таки, ответил с вымученной улыбкой на закаменевшем лице:

– Эхва-а, ух! Ну, напужали до мокроты всего нижеспинья! Были и у воеводы кости, да легли на погосте тем же летом! Аль запамятовали, казачки вы мои родненькие? Что летом за борт булькнуло, то и потонуло! Зато новое вино наготовлено, извольте, братцы, в кабак на угощенье, помянуть усопших да убиенных… Только чур, не творите, Христа ради, разору государеву кабаку!

– О том не печалься, не во вражеский город боем ворвались, – успокоил кабацкого откупщика есаул Мишка Ярославцев, обнял Ершова за мягкие, словно пуховые подушки, плечи и подтолкнул. – Все не выпьем, а помянуть братков – святой наш долг перед павшими.