Беглая княжна Мышецкая

– Брр, дюже гадко быть мокрому на ветру, – проворчал Никита, чувствуя, как стынет левая щека, порченная кизылбашской пулей на базаре далекого персидского города Решта.

– Твоя правда, Никита. Это не на печке бока греть, – пробасил глухим с холода голосом большой и незлобивый – пока как следует не разозлили! – Еремей Потапов. – Кажись, во-он та изба, с левого конца слободы! Видишь, улица с заборами и две березы приметные. Попробуем постучать в те ворота. А не откроют, я их вместе со столбами из земли выну! Такое есть желание неистребимое разогреться после ветренного дождя.

Днем, на подъезде к слободе верст за десять, их накрыла холодная осенняя туча, вымочила до ниточки и основательно расквасила дорогу – и то благо, что дорога травой проросла из-за того, что по смутному времени по ней мало кто ездить отваживается.

– Ворота ломать не станем, Ерема, хозяину изрядные хлопоты причиним, – поостерег Никита друга – знал, что Еремей, попроси его об этом, и в самом деле может завалить ворота, если они не совсем новые. – Лучше со стороны леса давай подкрадемся, через загородку из жердей перелезем, пройдем неслышно к дому. Торкнемся в окно, чтоб на всю слободу не сотворить собачьего переполоха.

– Ну, ин пусть по-твоему будет, Никита, – тут же согласился Еремей, левой рукой похлопал по шее коня, который пофыркивал, торопясь в теплую конюшню.

На бережливый стук в ставни ответили не сразу – пожилой мужик, уже успевший повидать первый сон, хрипло и боязливо спросил:

– Кого Бог принес в такую пору? Нут-ко, назовись! – и для острастки пристукнул в толстую дверь чем-то тяжелым.

– Из-под Самары мы, Максим, с доброй вестью от твоего сына Тимошки. Впусти и укрой двух от недоброго глаза, – Никита ответил как можно тихим голосом, но его за дверью расслышали. Громыхнула тяжелая задвижка поперек двери, потом звякнул железный крюк – и на пороге, в длинной исподней рубахе, босоногий и бородатый, предстал хозяин двора Максим Лосев, бывший синбирский стрелец. Не выпуская из рук полуторааршинной задвижки из крепкого вяза, Максим пытливо вгляделся в темные фигуры, одетые в стрелецкие кафтаны и с оружием, неуверенно посторонился. На круглом без морщин лице появилась приветливая улыбка – попервой подумалось, должно быть, что это московские стрельцы воеводы Милославского нагрянули по Тимошкину душу…

– Входите, гости поздние, сейчас лучину запалю, – поставил в угол запор, на дверь накинул только крюк.

– Не делай этого, Максим, – так же полушепотом попросил Никита. – Лучше заведи в твои постройки наших коней. Мы их у изгороди оставили, в густом орешнике. Не приметил бы коней кто из соседей, спрос начнется – чьи кони, да кто на них ездит.

– Тогда подождите меня здесь, на крыльце под навесом, я живо управлюсь, только малость приоденусь.

Максим проворно всунул босые ноги в сапоги, накинул на плечи армяк и через вспаханный огород тропинкой прошел к дальней изгороди, покопошился недолго, вынул и опустил концы двух жердей, потом нашел в орешнике укрытых коней и под уздечки провел их в сарай, где, почуяв чужих, заволновался хозяйский конь.

– Стой, Баюн, стой, не полошись! Свои пришли, тебе тесно не будет! – Слышно было, как Максим ласково похлопал коня по шее, успокаивая, потом возвратился и так же неспешно восстановил жерди на прежнее место.

– Ну а теперь прошу в дом. Женка моя Федора спит – туга на уши совсем стала, а сношенька Василиса, ваш стук прослышав, вскочила на ноги – каждую ночь Тимошку ждет домой. Ждет, а сама страшится, что ухватят его и на дыбе заломают, как то случилось со многими синбирскими стрельцами, которые пристали к войску Степана Разина. И наш сродственник, Василисушкин братец Федька, невесть в какие края в бега ударился, потому как среди побитых и полоненных синбирян его не сыскали. – Максим на ощупь нашел дверную ручку в горницу, открыл дверь, пропуская гостей: в правом углу робко трепыхнулся огонек лампадки перед иконами, а слева, у большого обеденного стола, накинув на плечи шугай[24]

из красного ситца с рукавами и с круглым отложным воротником, в голубом кокошнике стояла белая, как молоко, Василиса. Увидев чужих стрельцов, с саблями, пищалями и с бердышами в руках, она вскрикнула и часто-часто закрестилась.

– Не полошись, дочка, не за тобой и не за мной пришли служивые. От Тимохи нашего с доброй вестью, – поспешил успокоить перепуганную сноху Максим. – Проходите, стрельцы. Ставьте бердыши и пищали в угол, около печки, пущай сохнут. Кафтаны снимайте, мы их у печки над горячим духом развесим. Ужинать хотите?

– Спаси Бог, Максим, не голодны, – поторопился отказаться от еды Никита Кузнецов, чтобы не беспокоить хозяина. – Вечером, как подъезжали к слободе, на конях перекусили.

– Что? Что с моим Тимошей сделалось? Где он теперь, не ранен ли в той страшной ночной драке у города? – заговорила Василиса, загораясь румянцем на полных, с ямочками, щеках, видя, что глаза у гостей добрые, не злобивые. Особенно вон у того, высоченного и стеснительного молодца со следами оспы на лице.