Беглая княжна Мышецкая

«Жаль, народу много, как бы кто не приметил чужаков, – заволновался Никита, левой рукой проверил, на месте ли нож в голенище сапога. – Не выпал, то и славно, будет чем отбиться при случае. А у Еремки пара пистолей под кафтаном».

Максим развернул воз. Было слышно, как он спрыгнул на землю, прочавкал по грязи к задней части воза, развязал веревку, которой был притянут продольный гнет. По-видимому, осмотревшись, тихо сказал своим постояльцам:

– Никого близко от нас нет, все уже разгрузились и уходят в посад. Вылезайте осторожно, по одному.

Никита бережно высунул голову из сена – догадливый Максим поставил воз задом к полурухнувшей стене бывшей приказной избы, – легко спрыгнул на мокрую землю. За ним с кряхтением вылез грузный Еремей и трижды громко прочихался, буркнул:

– Три ежа воеводе под зад, что пришлось, как ужу, в сене хорониться! За ворот налезло, теперь чесаться будет до самого дома!

– Укройтесь за развалинами, а как народу на улицах станет достаточно, выбирайтесь… И да хранит вас Господь, стрельцы, – прошептал Максим и даже перекрестил их спины, когда стрельцы проворно шмыгнули за обгоревшую стену.

Выгрузив сено, Максим вслед за своими слобожанами отъехал, уступив место другим крестьянам, но синбирского посада сразу не покинули, решили походить по лавкам и кое-что прикупить, благо, от Никиты Кузнецова Лосев получил мелкими деньгами почти пять рублей. Увидев такое богатство, Максим поначалу смутился, стал было отговариваться, что за постой он таких денег взять от стрельцов не может, совесть потом замучает.

– Бери, Максим! Порешим так, что это тебе жалованье от Степана Тимофеевича за верную службу Тимоши, – нашелся Никита, почти силой вложил монетки в широкую ладонь мужика.

– Ну-у, коли Тимошино жалованье, то и взять не зазорно, – уступил Максим и теперь шел в рыбный ряд поторговать копеек за двадцать приличного осетра…

Почти следом за Максимом и Фролкой из своего укрытия выскользнули самаряне, смешались с толпой приезжих и пошли к торговым рядам города, которые, к счастью, почти не пострадали от недавнего сражения в остроге.

– Не наткнуться бы сызнова на Афоньку, как наткнулись вы в прошлый раз с Игнатом Говорухиным на волжском берегу под кручей, – высказал опасение Еремей, бросая тревожные взгляды по сторонам из-под надвинутой на брови темной суконной мурмолки. Его широкоскулое в оспинках лицо слегка порозовело, выдавая внутреннее волнение. – Вот кабы того Афоньку ненароком встретить одного да в темном углу, вот тогда загнал бы я ему три ежа под зад!

– Не опасайся, Ерема! Афоньке и в голову не придет, что мы отважимся влезть в Синбирск. Но ради бережения будем поглядывать, нет ли поблизости рослого детины. Тот пес воеводский к чему-то один глаз черной тряпицей перевязывает. Должно, чтоб самаряне не враз его признали. Но его песью морду…

Никита не успел договорить – на улице перед торговыми рядами появился воеводский глашатай и громко объявил, чтобы все синбиряне и приезжие в город мужики, нисколько не мешкая, шли за город на поле, где еще совсем недавно стояло войско атамана Разина.

– А что на том поле нам делать? Сено косить – так казацкие кони всю траву истоптали, до следующей весны не встанет! – послышался не совсем приветливый голос из мужицкой толпы. – Аль туда нынче торг велено перенести?

– Дурья твоя башка! – огрызнулся глашатай, огладил пышную рыжую бороду и добавил: – Словили воров Стеньки Разина, на стругах от Белого Яра привезли!

– Так нешто крестным ходом с хоругвями велено их встречать? – громко засмеялся кто-то из синбирян, прячась в толпе за спинами других, чтоб приказные ярыжки не приметили и не поволокли в пытошную дознаваться, не тайный ли разинский доброхот так-то высмеивает воеводский указ? – Что же попы наши в колокола не звонят? Аль спят еще на пуховых перинах?

– Не встречать, дурья твоя башка, а провожать в ад! – озлясь, огрызнулся глашатай и пристально начал всматриваться в толпу перед собой, словно хотел приметить, чей рот раскрывается шире всех. – Воевода князь Иван Богданович казнить их повелел, ни минуты не мешкая! Кто будет в городе замечен, а не выйдет в поле, с того воевода князь приказал взять тройной оброк со двора! Чешите теперь свои пареные репы, горлопаны сермяжные!

– Ох, ты-ы! – схватился за голову ближний к Никите мужик без малого в сажень ростом и в штанах, штопанных на коленях. – Тройной оброк! Да это же надо продать осьмнадцать баранов альбо десять пудов свинины! – И засобирался: – Ванятка, сынок, сиди на возу, стереги поклажу, а я – в поле…

Еремей, улыбаясь какой-то дикой улыбкой, скорее всего, вызванной приступом ярости, сдавил руку Никите так, что тот поморщился от боли, прошипел:

– Тише ты, медведище, кость хрупнет! Вона как спешит клятый воевода! И ночи не желает ждать… Идем, хоть глазами издали простимся с нашими казаками… Эх, теперь бы сюда нашу сотню конных стрельцов да ударить в сабли на воеводу…