Белая радуга

– Сочувствую, – сдавленным голосом произнес Эдуард и покосился назад, где еще можно было разглядеть темную полоску кустов на фоне озерной глади. – А погоди-ка: если у тебя такая невероятная память, то ты же должен помнить себя до шести, верно? Даже я моментами помню.

– А я вот нет, – ровным голосом ответил Воронцов. – Дело в том, что я не умел говорить, вообще ни слова, меня воспитатели учили с нуля. А не было речи – не было и мышления. Остались какие-то картинки, это да. Но психолог в детском доме всегда уверял, что они ничего общего не имеют с действительностью.

– Это почему так? – напрягся Редкий. – Вроде в такой непонятной ситуации он должен был за любую соломинку хвататься, разве нет?

Они уже шли по широкой гравийной дорожке к выходу, и силуэт охранника маячил впереди немым укором.

– Они странные, – после паузы признался Платон. – Мои воспоминания. Невозможные. Психолог считал, что я пережил сильный стресс или же долго и сильно болел, был в бреду. Именно тогда утратил речь – ну не мог же я в самом деле не знать ни слова! А реальные воспоминания сменились фальшивыми, бредовыми.

Эдуард едва сдерживал участившееся дыхание, специально прибавил ходу, чтобы заглушить его шорохом мокрых камешков под ногами. Но и близость к оживленному проспекту пугала скорым расставанием. А ему просто необходимо было узнать, что именно этого парнишку заставляли считать бредом. В этом мог быть ключ ко всему. Как можно небрежнее спросил:

– А что там было, в том бреду, ты все еще помнишь?

На этот раз Понедельник долго молчал. Они уже почти дошли до выхода из парка, охранник нырнул в свою будочку, и Редкий протянул руку, чтобы придержать своего спутника. Платон шарахнулся в сторону, но остановился и посмотрел на Эдика вроде как смущенно. Тот сделал вид, что в ожидании ответа не заметил неловкого момента, – он и прежде знал, что парень никому не разрешает себя касаться. Впереди на проспекте громыхали машины, но тут вязкая тишина и желтое марево фонарей еще удерживали их в зыбком плену на границе яви и сна. Платон негромко заговорил:

– Там был свет, всегда яркий свет. Нет, почти всегда. Комната без окон, квадратная, маленькая. Матрас на полу, стол со стулом, детский горшок. Пол блестящий, по нему рассыпаются блики от лампы. И еще пол очень теплый, на нем уютнее всего. Может, поэтому я помню, что сижу на нем и вожусь с какой-то игрушкой. Но иногда свет гаснет, и тогда – полная, абсолютная тьма. Не помню откуда, но я знаю, что должен непременно впотьмах добраться до табуретки и сесть на нее. Я успеваю спрятать игрушку за матрасом, иначе ее могут раздавить. Потом сажусь за стол и складываю руки перед собой.

– Тебе страшно? – свистящим шепотом спросил Эдуард.

Платон качнул головой:

– Нет, совсем нет. Так случается по несколько раз в день, я привык, для меня это норма. Кто-то входит в дверь, приносит еду на подносе. Я должен все съесть сразу, чтобы он забрал поднос с собой. Он стоит за моей спиной, наблюдает. Есть кто-то еще, он выносит горшок, протирает пол. Но тот, кто принес еду, занят только мной. Я должен есть аккуратно, обязательно ложкой, контролировать себя. Следить, чтобы ничего не упало мимо тарелки на стол или мне на колени. Я этого не вижу в темноте, но он – видит. Наказывает, если что-то делаю не так.

– Как наказывает? – еле выговорил Редкий. Пучина томительного ужаса, уже пережитого сегодня у мостика, снова навалилась на него.

– Бьет, – прозвучал короткий ответ. – Не слишком больно, но по особой системе. Если удар в спину – я плохо сидел, если по левой руке – что-то уронил, нужно отыскать и положить в рот. По правой – нужно отложить ложку и запить.

– Ты говоришь – «он». Почему?

Понедельник пожал плечами:

– Просто так удобнее. На самом деле я понятия не имею, кто там был. Тогда, понятное дело, и не задумывался об этом.

– Но ты хоть когда-нибудь слышал его голос?!

– Ага, – ухмыльнулся Платон. – Только это был не голос. А примерно вот что.

Парень вскинул голову и вдруг издал леденящий душу клекот наподобие орлиного. Если Редкий не вскрикнул, то только потому, что уже слышал подобное из этих же уст десять лет назад. Но из-за кустов, тянущихся вдоль аллеи, раздалось испуганное ойканье, и две девушки пулей пронеслись к парковым воротам. Чуть не снесли турникет, попытавшись выйти одновременно с двух сторон. На их сперва вопли, а потом смех снова выскочил уже окончательно взбешенный охранник.

– Этот звук что-то значил? – спросил Эдуард.

– Первое предупреждение, если я что-то делал неправильно. – Платон не задумывался, он знал ответы, видимо, часто размышлял о своих диковинных детских воспоминаниях. – Если я, к примеру, пытался его коснуться или касался случайно. Или не хотел есть, не садился вовремя за стол. У меня, думаю, часто болела нога, и тогда я становился капризным, не хотел вставать с пола. На самом деле я этого не помню, но могу додумать, потому что и в детдоме такое случалось. Покидая комнату, обычно выл, возможно, так он переговаривался с напарником.