Белые пешки

Я занимался восемь лет. Поначалу старался стать на Него похожим: перенять мощные мазки и штрихи, потрясающее чувство цвета и столь же потрясающее чувство бесцветности, злые тени и блики. Не получалось. Не просто не получалось, а точно что-то сопротивлялось, подсказывало: не то, не так, не тебе, не тебя. Я переживал. Потом сдался. И не я один, у всех нас, Его учеников, выработался свой стиль, каждого Он по-своему выделял. Кто-то был силен в графике, кто-то в пастели, кому-то давалось все. А все же никто и вполовину не стал как Он. Он каждое занятие работал с нами, выполнял те же задания, которые давал нам. Ну… почти, но я не хочу об этом.

Казалось, Он это намеренно. Казалось, Ему нравилось, что уходили мы от Него иногда с чувством мучительной зависти, девочки – едва не в слезах. Позже я понял: Он и этим нас по-своему учил, и ведь выучил… Завидовать – не преступление. Просто завидовать нужно правильно: видя, что кто-то лучше, стремиться его догнать и перегнать. Без злости на себя или на него.

«Бойся людей, в которых живут драконы». Маленьких злобных драконяток, плюющихся ядовитым огнем, Он в нас во всех убил.

На занятиях мы разговаривали. Учитель рассказывал о путешествиях: Он много где бывал по России, особенно любил Карелию. Он расспрашивал о наших школьных и личных делах, мог при случае дать совет, от скуки – решить задачку из домашки. Рекомендовал нам книги и фильмы, приносил альбомы с репродукциями художников, о которых мы даже не слышали, – современных и старых. С Ним было интересно. Он был потрясающе развитым, даже слишком для нашей дыры. Такие становятся профессорами в престижных вузах. В крайнем случае – водят экскурсии по галереям в Европе. А Он был здесь. С нами.

Убивал наших драконов.

У Него была любимая тема – легенды. Он знал множество, и они были одна страшнее другой. Он не терпел приглаженных версий со счастливыми концами и справедливыми наказаниями; Он в них не верил. Белая Дама, «Летучий Голландец», Гамельнский Крысолов… По Его заданиям мы нарисовали их всех – невероятно уродливыми, злыми и измученными. Но одна история запомнилась мне даже ярче.

Сейчас, когда всё случилось, она пугает меня. Сейчас, когда его тело в брезентовом мешке, и милиция, и разговоры – она пугает меня так же, как треснутая банка, лежащие в пыли бабочки и прекрасный натюрморт.

Мертвая природа.

Она умерла после того, как ее нарисовали.

Она умерла из-за того, что ее нарисовали.

Он рассказывал так:

Во Флоренции жил мастер. Его картинами восхищались не только весь город, но и полмира. В Париж возили его полотна. В Ватикане желали, чтобы он расписал капеллу или подарил очередному папе его портрет. Но мастер никогда не покидал свой город. Слишком его любил.

Однажды к нему пришла незнакомка. Вошла как хозяйка, осмотрела завершенные картины, окинула взглядом с ног до головы самого художника и бросила на стол кошель с золотом.

– Напиши мой портрет, славный мастер.

Лицо ее скрывал капюшон тонкой темной накидки. Художник не видел ничего, кроме сверкающих глаз и поблескивающих в улыбке жемчужинок зубов.

– Покажитесь мне, – попросил он, но незнакомка рассмеялась.

– Не могу. Не хочу. Так неправильно. Рисуй что видишь. Так, как видишь.

Художник не хотел делать работу зря. А ну как не понравится портрет? Он мрачно задумался, но незнакомка, видя его сомнения, сказала:

– Не бойся, славный мастер. Угадаешь – озолочу тебя. Промахнешься – оставлю то, что уже дала. А теперь налей мне вина. В этом году, я слышала, у вас в Тоскане уродился отличный белый виноград.

Художник послушался, налил ей молодого вина и взялся за кисти. За что бы зацепиться? Он вспоминал голос незнакомки, пробовал ее себе вообразить. Молода она? Звонкий смех. Стара? Размеренные интонации. Бедна? Как износилась накидка… Богата? Как ухоженны руки… Грустна она или весела, влюблена или вдовствует? И из каких она краев? Он ничего не мог понять, ни на чем остановиться. И когда все же начал, увиделось вдруг страшное и странное: женщина, но с расколотым надвое лицом. Одна половина – юная донна. Вторая – уродливая старуха с желтым глазом, зрачок которого – треугольный, как у змеи. Что же это, как?

Художник не мог решиться. Кого рисовать? Старуху? Донну? Но внутри что-то вкрадчиво шепнуло: «Если окажется она донной, а ты нарисуешь старуху, да еще ведьму, она оскорбится. А если наоборот, скажешь, что увидел и изобразил ее бессмертную, безгрешную душу. Рисуй красавицу. Все любят красоту».

Он подумал, подумал и послушал этот голос. Он нарисовал красавицу – юную, но величественную итальянку с тяжелыми черными косами, глазами, подобными древним монетам, и нежным алым ртом. Но не давал ему покоя второй образ, старушечий. И все же он позвал гостью и сказал:

– Я завершил ваш портрет.

Незнакомка долго смотрела на холст, ничего не говоря. А потом она медленно откинула капюшон… и посмотрела на художника женщина, расколотая надвое: половина лица – донна с портрета, половина – уродливая старуха, седая, сморщенная, вся в бородавках и с желтым глазом – желтым драконьим глазом! Художник отшатнулся. Он испугался настолько, что думал рухнуть на колени, перекреститься, но не сделал ни того ни другого. Он не ждал защиты от Того, чей дом не пожелал расписать и чьим служителям отказал в портретах.

– Что ж, – только и сказал он, – я ошибся. Прости, кем бы ты ни была.

– За то, что не верен был своему сердцу, – ответила незнакомка страшным, не тем, что ранее, голосом, – я тебя накажу. Но за то, что услышал его, пусть не внял… – Она коснулась холодными пальцами лба художника. – Покажу тебе кое-что. Покажу, как двулика жизнь. Покажу, как двулика смерть. А золото… золото, как и обещала, оставь себе. Там, где я дремлю меж человечьими веками, его много. Знай, что оно все могло бы быть твоим.

Она исчезла. И исчез прекрасный портрет.

С того дня страшен стал дар художника: все, что переносилось им на полотно, в реальности гибло – растения, и звери, и люди, и даже здания. Он перестал соглашаться на портреты, затем – вовсе рисовать с натуры. Все им творимое было теперь лишь из головы, но иногда так не получалось, лики случайно совпадали с реальными. И случались по всей Италии смерти, и рушились храмы, и падали с деревьев гнилые плоды. Он выбрасывал краски, выбрасывал холсты – но раз за разом, как одержимый, шел покупать их. Он обезумел: все искал способ рисовать, никого не губя, и все губил. Рушились дома. Исчезали люди. Художник не мог остановиться.

Однажды – когда, сам того не осознав, нарисовал и убил лучшего друга, – он вырезал себе глаза, чтобы не видеть мира, холста и цветов. Но даже так безумие не оставило его. Точно каким-то чародейством он различал краски не глядя, знал, как их смешать, чтобы получить в точности нужный цвет. И он рисовал, и рисовал, и рисовал, и все вокруг умирало, умирало, умирало, а дом полнился полотнами. Ночью люди с полотен стонали. Их души томились там.

Наконец он понял, что сделать, чтобы избавить всех от мучений. Он написал собственный портрет. С того дня его никто не видел. В хрониках Флоренции сказано: дом его сгорел в страшном пожаре, после которого даже камни стали пеплом. В одной хронике, которой верить не принято, уточняется: в ту самую ночь над Флоренцией летало крылатое чудовище, которое позже умчалось куда-то в сторону Кракова…

Не зря тех, в ком скрываются драконы, стоит бояться.

И ни в коем случае не нужно им льстить и лгать.