Белые пешки

Учитель знал десятки историй о художниках: о Гойе и Босхе, Дали, Уотерхаусе, Репине и Уолте Диснее. «Страшилка» о Лоренцо да Вессано, от которого даже картин не осталось, могла бы затеряться за отрезанными ушами, «черной живописью» и любовными приключениями с испанскими поэтами, но именно после нее Данила – ему исполнилось уже тринадцать – впервые заметил: при группе учитель не рисует никого живого. На «портретных» заданиях его азартное сотворчество-соревнование с учениками сходило на нет. Он только наблюдал, помогал, поправлял и комментировал.

Иногда он приглашал натурщиков, но пока все работали, писал что-то свое. Он придумывал мультяшных персонажей: людей и фурри, набрасывал в блокноте успеваемости, но прятал. При этом Данила знал: в подсобном помещении у него пылятся красивые портреты и уличные зарисовки, полотна с людьми украшают мэрию и краеведческий музей, их с гордостью возят в Москву. Но учитель не любил про все это говорить, злился, когда у него допытывались. Это было немногое, на что он злился, и в какой-то момент все в группе просто заткнулись. У всех художников свои странности. Данила, например, точно знал, что никогда не возьмется рисовать батальную сцену. Он чувствовал: это не его. А вот учитель один раз нарисовал потрясающую вещь по «Войне и миру». То самое небо князя Андрея. Неба на картине было больше, чем мертвецов и пушечных ядер. Может, поэтому мертвецы и пушечные ядра были так страшны.

– Все-таки у вас невероятный талант… ни у кого такого нет.

Они остались тогда наедине, остальные разошлись. Данила друзей в студии так и не завел, его никто не ждал. Кому он был нужен – любимчик великолепного Учителя? Любимчик. Правда.

Учитель поднялся и привычными уже движениями стал вытирать тряпкой руки – каждый бледный «фарфоровый» палец. Его лицо устало скривилось, и Данила с досадой вспомнил: он не любил это слово. Которое на «т». Ни в свой, ни в чужой адрес.

– Талантом звалась денежная мера в древнем мире, – сказал он. – А сейчас это слово стало разменной монетой, оправдывающей безделье. Нет никакого таланта. Есть движение вперед и зоркое сердце. Ты же знаешь.

– Согласен… – кивнул Данила. – Знаете, у меня часто с кем-то случаются диалоги в духе «Рисуешь? – Рисую. – Эх, я бы тоже хотел рисовать, но таланта нет…»

Учитель несколько секунд помолчал, внимательно на него глядя… а потом расхохотался, чуть откинув голову. И снова длинные пряди-росчерки по бледному лицу. Данила подумал вдруг, что хотел бы написать его портрет, но еще лучше – просто сделать фотографию вот в такой момент. Учитель нечасто смеялся.

– В общем, красивая работа по «Войне и миру», – добавил Данила и подхватил сумку. – Ну… я пойду.

– Пока, Дэн. – Он звал его так, на иностранный манер, уже тогда.

Данила пошел к двери.

– Дэн… правда, что у вас пропала учительница? В газете видел информацию.

Данила помедлил и вздохнул.

– Да. Мария Викторовна. Она музыку у маленьких преподавала. Вроде ушла из школы… а домой не вернулась. Неделю уже ищут.

– Мне очень жаль.

– Страшно за нее, что с ней могли сделать… красивая. Очень похожа на вашу Беатриче. Ну, которую вы рисовали, когда нашей темой была «Божественная комедия».

Он обернулся. Учитель смотрел в окно. Его руки словно пытались разорвать перепачканную красками тряпку.

Со всеми странностями Учитель восхищал меня. Я никогда не мог Его понять, хотя очень хотел; мне казалось, тогда изменится что-то важное. Но «что-то важное» изменилось раньше: я пошел работать, стал ездить в Москву, и у меня появились друзья. Время превратилось в самую дорогую на свете валюту, его нужно было экономить. Скоро мне пришлось оставить студию. Родители убедили: «Ну смотри, ты уже всему ведь научился. И так дольше других там занимаешься».

Может, это был правильный выбор. Может, все произошло именно тогда, когда должно было. Может, все рано или поздно должно заканчиваться.

Но почему теперь мне кажется, что я где-то очень сильно ошибся?

И что это я во всем виноват.

Учитель был молчалив, отстранен и, казалось, даже не заметил, что Дэн еще в классе. Плечистая фигура, склонившаяся к мольберту, напоминала древнюю гору, медленно осыпающуюся в море. Дэн не мог понять, отчего такое гнетущее, непривычное ощущение. Молча, в нерешительности он стоял в дверях. Как когда-то много лет назад.