Белый морок. Голубой берег

Утомленный многодневным зноем, охмелевший от предутренней прохлады, изнеможенно притих, притаился старый сосновый бор. Не шелохнутся кроны деревьев под внезапным дуновением ветра, не вскрикнет голосистый коростель на расположенном вдали радулянском болоте. Застоявшаяся духота, непроглядная темень, глухая тишина. Ее тревожит разве лишь легкое потрескивание уже обугленных головешек в одиноком костре под могучим Змиевым валом. Отгоняя живые тучи мошкары, жаркое пламя неистово вытанцовывает посередине партизанского лагеря, извивается в немых судорогах, выхватывая из океана ночи то замаскированные ветвями возы, то рассыпанные под деревьями холмики шалашей, то черные пасти землянок-пещер, вырытых в крутобоком валу. Но и оно, набесновавшись вдоволь, наконец унимается, тускнеет, обессилевает, а потом и вовсе пригасает. Лишь изредка из вороха отороченного синеватой короной улежавшегося жара, будто кого-то дразня, мгновенно вырвется огнистый язык, кинет вокруг пригоршню багрянистых вспышек и торопливо спрячется. И тогда еще плотнее наваливается на лагерь густая полуночная тьма, еще жутче становится возле Змиева вала.

Даже с закрытыми глазами Артем замечает, просто физически ощущает, как гнетущий мрак придавливает его к земле — ни тебе пошевелиться, ни дохнуть. Вдруг перед глазами возникает наполненная рыжими сумерками яма под стройным явором на краю прибрежной кручи над Талью, которую они вырыли позавчера после быстротечного дневного боя. А в следующий миг почему-то представляется, будто и он лежит на дне этой ямы рядом с окровавленными Василем Храмцовым, Оксеном Моторнюком, Ревазом Абрамидзе и Владиком Костелецким. И такой студеный ужас заполз в каждую клеточку его тела, что он вскрикнул и проснулся. Весь вспотевший, напряженный, приподнялся на локоть, оглянулся, все еще не веря, что он не под толщей могильной земли, а под звездным небом. Рядом посапывал со стоном, наверное во сне, тяжело раненный Ляшенко. Немного поодаль обессиленно светился уже прихваченный дымчатым пеплом жар.

Облегченно вздохнув, Артем снова прилег. Но не успел сомкнуть веки, как темнота снова тяжело улеглась ему на грудь, а в памяти всплыла братская могила на прибрежной круче под стройным явором. Как ошпаренный вскочил Артем, провел ладонью по мокрому лицу, будто стараясь отогнать прочь кошмарное видение. Затем достал на ощупь несколько поленьев и бросил их на пепелище. Множество искр с сухим треском тотчас же выпрыснуло до лапчатых ветвей столетних сосен, над поленьями распространился резкий запах живицы, потянулись молочно-сизые полосы дыма. Вот из-под них выскользнул слабенький язычок пламени, быстро-быстро побежал по сухой коре — и через минуту под Змиевым валом уже гоготал костер, пугая своими отблесками устоявшуюся тьму.

— Что, не спится? — вдруг подал голос Ляшенко.

— Духота…

— Я тоже что-то не могу уснуть…

— Рана ноет?

— Рана раной, а вообще-то душа кровью обливается. Какие-то такие мысли всплывают…

Мысли, мысли… О сколько их, тяжких и едких, прибрело в эту душную ночь в неуютное пристанище партизан! Казалось бы, им, кто наголову разбил многосотенное сборище гитлеровских офицеров под стенами Киева, кто до основания уничтожил на берегах Тали карательный отряд эсэсовцев, кто возвратился к Змиеву валу с богатыми трофеями, только бы торжествовать после блестящих побед. Но радость победителей всегда омрачается печалью, горечью утрат. Потому что всегда, буквально всегда даже за незначительные ратные успехи приходится платить жизнью и кровью тех, с кем были пройдены самые крутые дороги и разделена последняя корочка хлеба, кто помог тебе познать высокое чувство бескорыстной дружбы и кому ты стократно обязан своим существованием. Вот почему без радости, без подъема возвращались партизаны из тяжелого победного похода. Ведь возвращались без семерых своих товарищей, с которыми сроднились в боях и опасностях. Дмитра Мотренко похоронили шесть суток назад на опушке Бабинецкого леса, Василя Храмцова, Оксена Моторнюка, Реваза Абрамидзе и Владика Костелецкого пришлось навсегда оставить на крутом берегу Тали, а о судьбе Василя Загравы и Мансура Хайдарова до сих пор никто в отряде ничего не знал.

В последний раз Василя видели незадолго до появления карателей на Тали, когда он проверял маскировку и боевую готовность засад своего взвода, который невидимыми тисками намертво зажал со всех сторон лесную дорогу на правобережье. Кирилл Колодяжный видел, что после этого Заграва опустился в «гнездо» к Хайдарову под гигантским сосновым корневищем, вывороченным бурей, чтобы вместе с Мансуром в случае чего «закупорить» горловину въезда и тем самым отрезать фашистам возможный путь отступления. Ну, потом… Потом, купаясь в желтоватой удушливой пыли, из глубины леса выползла эсэсовская мотоколонна. Партизаны затаив дыхание ждали сигнала к бою. Когда же наконец на мостике раздался мощный взрыв, никто уже не видел ничего, кроме черных мундиров на мушках своих автоматов и пулеметов.