Белый морок. Голубой берег

Попав под кинжальный огонь, оглушенные эсэсовцы не успели даже выпрыгнуть с грузовиков, как были скошены партизанскими пулями. Считанные минуты длилось бешенство огня и взрывов, но бойцам, измученным ожиданием, оно показалось вечностью. Когда же в небе повисли две розовые ракеты — сигнал отбоя — и над Талью наконец затих безумный клекот, не один из них в изнеможении уткнулся лбом в горячую землю, закрыв глаза и выпустив из вспотевших рук раскаленное оружие.

— Победа! Это же полнейшая победа! — в изнеможенной тишине раздался вдруг чей-то неистово-радостный возглас.

Как внезапное дуновение ветра мгновенно поднимает волны на застоявшемся водном плесе, так и этот по-юношески звонкий, откровенно счастливый голос взбудоражил, привел в чувство оцепеневших после невероятного напряжения партизан. Они постепенно выбирались из своих тесных укрытий, с удивлением и недоверием осматривали тальские берега, густо усеянные, будто вороньем, трупами черномундирников и окутанные жирным пламенем тупорылых грузовиков, и молча спрашивали друг друга: неужели действительно им удалось отрубить опостылевший «хвост», от которого они не могли оторваться из-под самого Киева?

— Владик убит! Костелецкий!.. — раздался вдруг отчаянный крик.

Эта весть так и пронзила сердца хлопцев острым жалом; все словно бы прикипели к земле кто где стоял. Но через миг сорвались и в неистовстве бросились к крутому, отвесному берегу. Там, под стройным явором, как-то неестественно свернувшись клубочком, лежал любимец отряда, певец и гитарист, бывший актер из Львова Владик Костелецкий. А поодаль, широко раскинув руки, смотрел в синее предвечернее небо уже невидящими карими глазами ласковый черночубый великан из далекой Кахетии Реваз Абрамидзе…

Померк день для загравинцев. Эх, судьба, судьба, почему ты бываешь такой жестокой? Почему так несчастливо сложилась ты для сына зеленых Карпат и сына заснеженного Кавказа, которые при жизни были неразлучными друзьями? В отряде все знали, что они когда-то вместе несли тревожную пограничную службу на гуцульских плаях[6], вместе прошли по огненным дорогам до самого седого Днепра, вместе пережили ад Дарницкого фильтрационного лагеря и вместе пробились в партизанский край, чтобы отомстить врагу за все свои обиды…

— Робяты! Слышите? — донесся из-за дороги хриплый голос командира третьего отделения Аристарха Чудина. — А Вась-то Храмцов тоже погиб…

— И Оксен Моторнюк! Слышите, Оксена не стало!..

— А командир?.. Я вас спрашиваю, где наш взводный? — вдруг встрепенулся Семен Синило, будто очнувшись от сна.

Лишь теперь все заметили, что среди них нет Загравы.

— Перед боем я видел, он спешил в «гнездо» Хайдара, — сказал Колодяжный. — Там его нужно бы поискать…

Метнулись к уже отрухлявевшему, вывороченному давним буреломом сосновому корневищу. Но не нашли там ни Загравы, ни Хайдарова. Удивительнее всего было то, что в «гнезде» не оказалось ни единой стреляной гильзы.

— Хлопцы, следы! — указал на притоптанный папоротник Пилип Гончарук.

Синило присел на корточки, осторожно раздвинул руками припорошенную пылью зелень — на песчанистой неутоптанной почве четко проступали зубчатые следы автомобильных шин.

«Что все это означает? — немо спрашивали друг друга партизаны. — Куда девались Василь с Хайдаровым? Что вообще здесь случилось?..»

— Немедленно доложить обо всем комиссару! — решил Колодяжный и обернулся к бойцу своего отделения Гончаруку: — Айда, Пилип, на левый берег! Только чтобы одна нога здесь, а другая — там!

Низкорослый и юркий, чем-то похожий на перекати-поле, Гончарук лишь кивнул круглой как арбуз головой и изо всех сил помчался между соснами. Не оглядываясь, перебрел речку и обратился к Дришпаку, который первым попался ему на глаза:

— Где найти командира? Срочное донесение!

Тот указал на искореженные гранатными взрывами немецкие бронемашины, с которых рачительные довгалевцы уже успели снять станковые пулеметы и теперь потрошили посеченные осколками ящики с патронами. Командир в самом деле озабоченно ходил там между бойцами, возбужденно о чем-то разговаривая, шутил сам и весело смеялся в ответ на чужие остроты, и Пилип не отважился сразу огорчать его недобрыми вестями, нерешительно топтался поодаль, мокрый и нахмуренный, пока Артем сам его не заметил.

— Ты с того берега? — Взгляд его тотчас же стал серьезным, тревога тенью легла на лицо. — Что там?

Гончарук доложил обо всем, как надлежало в соответствии с воинским уставом, и командир даже попятился от него, уперся плечом в борт бронемашины и будто окаменел. Храмцов… Моторнюк… Абрамидзе… Костелецкий… А еще ведь неизвестно, что с Хайдаровым и Загравой…

Не первый месяц пил Артем горькую чашу, не впервые водил побратимов по боевым стежкам-дорожкам, казалось бы, пора уже и привыкнуть к потерям. Так нет же, каждый раз весть о смерти кого-нибудь из друзей словно бы отрывала кусочек его сердца, наполняла душу невыносимой болью и отчаянием. А вот нынешнее донесение Гончарука… подумать только: шесть хлопцев! И каких хлопцев!..