Белый морок. Голубой берег

Проскочив наконец через притопленный в болоте настил, спрыгнул с коня, бросил поводья спутникам, а сам быстрыми шагами направился к командирской палатке. Но Варивон, попавшийся ему навстречу, предупредил: в лагере никого из начальства нет.

— Где же Артем? Когда здесь будет?..

Варивон только руками развел:

— Об этом, видите ли, мне не докладывали. Вы бы малость отдохнули с дороги, а тем временем, может, и Артем вернется…

Только «может» сейчас Витольда Станиславовича никак не устраивало, ему нужно было немедленно видеть командира.

— А мы вас так высматривали… Вы даже не представляете, как ждали!

— Что случилось? — спросил Ксендз без особого интереса.

— Да ничего особенного. Просто гестаповец взбунтовался, отказывается есть, пить. На прогулку не хочет выходить. Все чего-то требует, а чего именно… Мы ведь, извините, с ним ни бе ни ме, как безъязыкие. Может, вы, пока командир вернется, побеседовали бы с ним…

Менее всего хотелось сейчас Ксендзу разговаривать с Бергманом, все его помыслы были прикованы к вещам более злободневным и значительным. Однако и сидеть сложа руки в ожидании командира не самое лучшее занятие. Поэтому после паузы он бросил Варивону:

— Ладно, веди его сюда.

— Да говорю же вам: он наотрез отказался выходить из своей конуры. Вы бы лучше сами… Но сначала, наверное, ополоснитесь с дороги, отдышитесь…

Сосновский послушался, на скорую руку умылся, побрился, даже похлебал принесенную Варивоном в котелке холодную затируху, а уж потом направился в пещеру, в которой сидел под надежной охраной гауптштурмфюрер. Приказав часовому отодвинуть тяжеленный, сбитый из грубых досок щит, которым закрывали вход, он протиснулся в подземелье, где на самодельном топчане из поленьев, застеленном ветками хвои, ничком лежал эсэсовец.

— Мне передали, что вы требуете… — начал Витольд Станиславович по-немецки.

— Да, я требую аудиенции с кем-нибудь из партизанских начальников, — даже не пошевельнувшись, сказал Бергман.

Освоившись в сумерках, Ксендз заметил, что со времени их последней встречи гауптштурмфюрер заметно осунулся, его заросшее реденькой щетиной лицо стало обрюзгшим, одутловатым, а под глазами появились синие мешки.

— Ну, вот я перед вами. Что вы хотели заявить?

— Хочу выразить протест, решительный протест!

— Вас обидели? Вы имеете претензии к охране?

— Ничего такого я не могу сказать. Меня никто не обидел, и ни к кому я не имею претензий. Просто хочу знать: зачем меня похоронили заживо? Уж лучше расстреляйте, утопите, повесьте, но не держите в этой яме!..

— Послушайте, Бергман, вам не к лицу такие рефлексии. Мы не бандиты и безоружных не убиваем, хотя вы наверняка этого заслуживаете. Ну а что касается условий содержания… скажите откровенно: ваши подручные для советских военнопленных создают лучшие условия в лагерях смерти?

Как ужаленный Бергман вскочил с топчана и истерично закричал:

— Но вы ведь не гитлеровцы! Я имел случай убедиться, что в обращении с пленными вы руководствуетесь высшими законами гуманности. Поэтому и призываю к милосердию: избавьте меня от одиночества, я скоро здесь сойду с ума…

— К сожалению, мы пока не имеем лагеря для военнопленных…

— Тогда прошу отправить меня за линию фронта или куда хотите; Клянусь всем самым святым, я окажу большую услугу вашему высшему командованию!

«Спасибо, надоумил нас, темных, а то, глядишь, сами не сообразили бы, что такой осведомленный о сокровенных тайнах гитлеровской кухни эсэсовский чин да может пригодиться нашему командованию!..» — саркастически улыбнулся Сосновский. Разумеется, он ни единым словом не мог обмолвиться с Бергманом, что столько недель партизаны цацкались с ним отнюдь не из большой любви, а потому, что некуда его было девать. Единственную надежду возлагали на многочисленных гонцов, разосланных уже много недель назад с заданием во что бы то ни стало протоптать тропинку на Большую землю. Кому-то из них все же должно повезти — либо перебраться через линию фронта, либо попасть в партизанское соединение, имеющее постоянную связь с Центральным штабом партизанского движения. Лишь после наведения «моста» с Москвой можно было подумать об отправке Бергмана из лагеря. Но когда это должно было случиться, никто не знал.