Белый морок. Голубой берег

— Переодетые колодяжненцы встретили и остановили невольничью колонну как раз напротив того кукурузного поля, в котором мы залегли. Кирилл подозвал к себе начальника конвоя и насмешливо спросил: «Что это за цирк?» Тот, как и надлежит, доложил, что сопровождает из Корнина до станции Кривое завербованных для отправки в Германию. Слышу, Кирилл снова насмехается: «Что же это, добровольцев вы под ружьем сопровождаете?.. Ага, не добровольцы. Так почему тогда такой малочисленный конвой?..» — «Так распорядился пан немецкий комендант», — ответил старший полицай. «Эх вы, олухи царя небесного! Что станете делать, если эта толпа да вдруг сыпанет во все стороны?» И тут слышим условную фразу, служившую нам призывом к активным действиям: «А ну, зови своих болванов сюда!..» Мы уже вскочили было с земли, чтобы через миг выбежать из засады, окружить и обезоружить охранников, как внезапно из толпы прозвучал звонкий голос Чудина: «Ребята, разоружай полицаев!» Как я и ожидал, Аристарх зря времени не терял и, пока колонна дотянулась до кукурузного поля, успел найти в ней союзников и условиться о побеге. Одним словом, когда мы выскочили на дорогу, все до единого полицаи лежали разоруженные и связанные на обочинах дороги. А какой-то псих из корнинцев, приняв колодяжненцев за эсэсов, успел даже продырявить ножом Кириллу живот. Одним словом, операция прошла так, что и во сне не приснится…

— Ну а дальше, что дальше? — спросил Артем нетерпеливо.

— Дальше мы отвели колонну через кукурузное поле к ирпенской пойме, посоветовали немедленно разбрестись по перелескам да ложбинам. Большинство освобожденных невольников так и поступили, а вот десятка три, преимущественно парнишки, не захотели возвращаться домой. Они заявили в один голос: «Хотим в партизаны!» И самый большой шум учинил тот самый псих, который ранил Кирилла ножом. По рекомендации Чудина мы его первым приняли к себе. Ну а потом, как вы и советовали, не отказали и другим. Хотя предупредили строго: у нас легкой житухи не будет, у нас суровая дисциплина и все такое прочее. Правда, это никого не испугало. Вообще, должен признать, пополнение пришло стоящее. Мы с позапрошлой ночи такой форсированный марш-бросок из-под Корнина совершили… Не менее пятидесяти километров одолели, но ни один из новичков не жаловался на усталость. Разве не диво?

— Сейчас они где? На пятом «маяке»? — впервые вмешался в разговор Ксендз.

— А где им еще быть? Приходят в себя возле бывшего Бородачова лежбища под прикрытием бойцов Чудина. Вы ведь сами так советовали…

— Ну а про Загорье почему ни словом не обмолвился?

— При чем тут Загорье? Не понимаю, что это за шутки! — возмутился Заграва.

Но Артем стрельнул в него таким взглядом, что Василь уже всерьез вспыхнул:

— Скажите, чего вы, в конце концов, от меня хотите? Зачем устраиваете эти полуночные шарады? При чем здесь Загорье?.. Если это то село, где мы когда-то навещали покойного Мажару, то с ранней весны я там не был. Да и быть не мог. Сами ведь прикиньте: неужели я такой дурак, что стал бы переться черт знает зачем из-под Корнина за целую сотню километров, считай, под самый Киев, с тремя десятками новичков, когда дорога мне лежала значительно более короткая, и притом в противоположную сторону, под Кодру? Да и что я должен был делать в этом Загорье?

Пристально глядя широко открытыми глазами на Заграву и задумчиво потирая себе подбородок кончиками пальцев, Ксендз тихо промолвил после паузы:

— Все правильно, Василь. Вы, конечно, никак не могли там быть. Кто именно туда наведался — дело другое, но факт, что не вы и не ваши хлопцы…

— А что стряслось в этом Загорье, если не секрет?

То ли Ксендз не услышал, то ли специально сделал вид, что пропустил вопрос мимо ушей, однако ничего не ответил. А командир немного посопел, помолчал, нахмурившись, а затем бросил:

— Шел бы ты отдыхать, Василь! Извини за полуночные шарады, но лучше иди себе спать.

Заграва подчеркнуто четко козырнул, сделал поворот через левое плечо по всем требованиям военного устава и опрометью нырнул в темноту. А Ксендз с Артемом, оставшись наедине, уставились глазами в жаровню с давно перетлевшими кизяками и молчали. И чем продолжительнее было это молчание, тем четче каждый из них понимал: отныне между ними наметилась и с каждой минутой углубляется трещина, которая может разрастись в пропасть. Ведь в жизни они руководствовались тем высоким моральным кодексом, по которому подозрение считалось чуть ли не самым отвратительным грехом. А вот сейчас, в минуту печали по Олексе Стаху, Витольд Станиславович совершил именно такой грех, заподозрив в тяжелом проступке Заграву. И сделал это, несмотря на то что зарекался прибегать к поспешным выводам при «высокой температуре», потому что на собственном опыте убедился: самые тяжкие трагедии люди совершают в минуты крутых чувств.

— Что ж, теперь нам остается дождаться возвращения Довгаля с операции, — нарушил наконец молчание Артем. — Думаю, тогда все окончательно и выяснится…