Беньямин и Брехт — история дружбы

Это возражение делает понятным долгое молчание Брехта. Сама маргинальность его критического замечания, сделанного как бы ненароком, должна была смутить Беньямина. Разногласия, затрагивавшие самую суть эссе, достигли вершины 29 августа 1934 года в «долгом, яростном споре», закончившемся тем, что Брехт «обвинил» эссе в «пропаганде еврейского фашизма»[285]. Упрек Брехта по форме и сути выходил за рамки дружеского общения, непосредственно атакуя те аспекты мышления Беньямина, которые для Брехта «были неприемлемы»[286].

В работе о Кафке использовались аргументы Брехта из споров лета 1931 года и элементы прочтения Брехта Беньямином. Беньямин оценивал творчество Кафки как знак искажения и отчуждения бытия, он возвращался к сделанному Брехтом противопоставлению Йозефа К. и Швейка и вспоминал, что Брехт характеризовал тему Кафки как изумление[287]

. Наблюдения Беньямина о важности жеста у Кафки в «Оклахомском летнем театре»⁵¹⁵, которые отсылают к китайскому театру и, как и у Кафки, являются «естественным местом упорядочения опыта», непосредственно связаны с театром Брехта⁵¹⁶. Сознательно сопоставляя литературную политику, Беньямин относил творчество Кафки и Брехта к авангарду, доказывая это в плане весенней серии лекций в Париже[288]. Соглашаясь с Брехтом, он рассматривал повествовательную технику Кафки как разрыв с «чисто повествовательной прозой» и обращение к аллегорическому и иносказательному письму⁵¹⁷

. Характеристику Кафки Брехтом как «пророка», «визионера», даже «настоящего большевика»⁵¹⁸ нужно понимать не только политически, но и эстетически. Резкое неприятие Брехта касалось попыток Беньямина увязать выводы, основанные на конкретно-исторических, материалистических воззрениях, сближавших его с Брехтом, с мотивами, восходившими к иудейской традиции толкования Священного Писания. Темой разговоров о Кафке между Беньямином и Шолемом был Закон, и Беньямин взял из еврейской теологии понятия доктрины и писания, противопоставление Галахи и Аггады и собирался, обратившись к еврейскому писателю Шмуэлю Йосефу Агнону, «на свой лад развить категорию отсрочки»⁵¹⁹. Брехта не устраивало то, что вместо изучения творчества Кафки с точки зрения практической значимости[289] Беньямин попытался проникнуть «в глубины», но это не поступательное движение, это «другое измерение, это такая глубина, где ничего не разглядеть»⁵²⁰

. Брехт отказался признавать, что метод Беньямина не слишком отличался от его собственного. Тот также работал над раскрытием социальных структур, правда, не прибегая к радикально-прагматической манере Брехта[290].

Для Беньямина споры о Кафке превратили эти недели лета 1934 года в Свендборге в «мучительное испытание»⁵²¹. В этом споре чуждость и близость сталкивались, вызывая драматические трения. Однако было бы неверным назвать споры бесплодными. Беньямин тщательно записывал аргументы Брехта, чтобы сформулировать противоположную позицию в планировавшейся «пересмотренной редакции»[291]

эссе, противопоставив критическим доводам непоколебимую уверенность[292]. Беньямин в споре о Кафке, по словам Лоренца Йегера, «той весной поднял центральные, но разнонаправленные мотивы своего мышления на новую высоту, достиг новой интенсивности»[293]. Для Беньямина, несмотря на резкое несогласие Брехта, было полезно испытать свой метод исследования утончённой критикой[294]. Так или иначе, Беньямин был менее удручен, чем его адепты. Он остался в Дании до осени, и это время не было омрачено последствиями споров о Кафке. Если бы он почувствовал себя задетым, то вряд ли бы усердно занялся после споров написанием рецензии на «Трёхгрошовый роман». Кроме того, не будет преувеличением утверждать, что споры с Беньямином повлияли на понимание Брехтом творчества Кафки, усложнили его[295].

Останется открытым вопрос, читал ли Брехт рукопись исследования Беньямина «Париж времен Второй империи у Бодлера» или только знал о нём со слов Беньямина. Брехт был недоволен этой работой: возражения на этот раз перевешивали то «хорошее», что он в ней находил. Однако, по сравнению с критикой эссе о Кафке, Брехт не стал делиться с товарищем своими возражениями. По крайней мере, нет свидетельств, что он изложил их своему собеседнику столь же открыто, как в дневниковой записи от 25 июля 1938 года: