Без иллюзий

Вмешательство Михаила в диссертационные дела Полкиной не имело для него видимых последствий жесткого характера. Он остался на прежнем месте, опус Полкиной поступил на утверждение в ВАК. Теперь бездушная машина этой организации должна была проштемпелировать его должными подписями и печатями, тем более, что участие благодетеля из состава политбюро было действительно гарантировано. Но с этим что-то застопорилось, и хотя Полкина старалась держать «пар на марке», у нее это выходило плохо. Впервые ее отлаженная технология достижения к цели дала сбой. Поговаривали, что она со своей диссертацией попала в неприятную для нее пору, когда ВАК по указанию свыше вообще ввел какой-то мораторий на утверждение всех поступивших диссертаций. Однако, поскольку все правила, издаваемые в Советском Союзе, сопровождались исключениями, было сомнительно, что Полкина не постаралась бы с помощью покровителя попасть именно в разряд исключений, но не попала, Михаил знал, что его заключение было не единственным, содержащим отрицательный вывод о ее «научных заслугах». Могло ли это стать формальным поводом, чтобы на таком фоне отказать ей в утверждении, Михаил откровенно затруднялся. Однако принимал во внимание, что из другой партийной инстанции, правда, не столь высокой, как политбюро, но зато своей, московской, могла быть оказана поддержка одному из бывших сотрудников института, который находился в непрекрыто враждебных отношениях с Полкиной.

Впрочем, имел место еще и весьма незначительный по своей важности случай. Через несколько дней после защиты Полкиной Михаил ехал в метро, стоя около неоткрывающейся двери. Ему показалось, что некая молодая женщина, сидевшая почти напротив, как-то странно посматривает на него. Наконец, она встала, подошла вплотную, и, явно смущаясь, спросила: «Вы Горский?» – «Да», – подтвердил Михаил, не понимая, что за этим последует. Даму он видел впервые – иначе запомнил бы – она была симпатичной брюнеткой и явно не слишком самоуверенной. Нахальные бабы ему не нравились с первого взгляда. Но эта была не такая. Откуда она знала его, притом только по фамилии?

– Извините меня, мы незнакомы, но я присутствовала на защите диссертации Полкиной. Вы ее поделом разделали, надо сказать.

– Ну, это-то никак не повлияло на оценку ученого совета, – возразил он.

– Конечно. Удивляться не приходится. Наш директор мастер закулисных дел. А все-таки хорошо, что вы выступили! И ведь ни одна сволочь не посмела возразить вам по существу, начиная с Полкиной. Кстати, знаете, какой скандал она устроила в библиотеке? В канун защиты она пришла выяснить, кто знакомился с ее диссертацией. Увидела вашу фамилию и начала орать на библиотекаршу – это моя знакомая – как она посмела выдать диссертацию постороннему без официального письма. – «Никакой он не посторонний, – ответила моя приятельница. – Он работает в вашем институте, предъявил служебное удостоверение. Какое еще письмо ему нужно? Или вам вообще не хотелось, чтобы вашу диссертацию кто-нибудь прочел?» – «Это безобразие! Я буду на вас жаловаться!»

– Вы не представляете, сколько усилий она потратила на то, чтобы ее диссертацию не увидел именно я, – сказал Михаил.

– Да нет, как раз хорошо представляю, особенно по поведению этой дряни. В общем, спасибо вам.

И она отошла, сделав то, что ей хотелось. Михаил не чувствовал себя особенно растроганным, однако что-то радостное шевельнулось в душе. Он вспомнил о собственных мыслях, что и в этом институте, где в ученом совете у директора все члены были в кулаке, а у Полкиной все схвачено, вероятно, находятся люди, которые с отвращением смотрят на профанацию науки, столбовой дорогой которой уверенно шествовала далеко не одна только Полкина – всего лишь одна из множества тех, на кого работала государственная система.

Николай Константинович Сухов откликнулся только телефонным звонком. У него на защите Полкиной тоже были свои конфиденты. Он поблагодарил за последовательную принципиальность, однако объяснять свое собственное неучастие в процессе по-прежнему не стал, да, собственно, Михаила это и не очень интересовало. Прилепина он тоже не стал донимать расспросами о его нежелании выступить самому. Боялся выступить, боялся и признаться в трусости. Что с такого взять?