Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

Впрочем, в тот год во всем мире творилось черт-те что: и эпидемия, и всякие беспорядки, и несколько знакомых скончались, и карантин. Возможно, что-то произошло и знаковое в годовщину путча, просто Шибов этого не заметил из-за того, что 19 августа у него внезапно умерла собака, которую по рекомендациям двух ветеринаров лечили от артроза, а, как выяснилось, причина того, что собака плохо встает и неохотно гуляет, – сердце.

Шибов был не очень хорошим человеком: он лил слезы по ротвейлеру больше, чем когда-то по матери, умершей от опухоли в голове; больше, чем по несчастному дяде Паше, который задохнулся от дыма, когда заснул с сигаретой в руке; больше, чем по давнему другу, которого прикончила язва желудка; больше, чем по другу, который угодил под электричку. Это было еще чудовищнее, чем сама собачья смерть.

Несчастный толстый пес, лежавший на боку, взлохмаченный, неподвижный, очертаниями своими напоминал границы бывшего СССР, такого же безнадежно мертвого.

Дмитрий Захаров

Внутренняя Мордовия

Будущее однажды стерлось.

К советскому завтра долгие годы были протянуты питательные трубки коммунистической идеи. Пусть не сегодня, пусть не сейчас, но ты, малыш, непременно увидишь, как человечество сольется в единый организм, а на Марсе будут цвести сливовые.

И будет каждому хлеб да вино, почет да уважение, звездолет да лунная станция.

XX век с его перманентной революцией едва ли не во всех жизненных сферах породил ожидание непрерывности улучшений. Есть у революции начало, нет у революции конца. Особенно если революция технологическая. Однако успехи многих отраслей во второй половине столетия перестали выдавать на-гора сенсации. А без соревнования сверхдержав зачахла космическая экспансия. Если после полета Гагарина космос будущего стал уже почти обитаемым, то через пятьдесят лет после знакомства с первым человеком он снова превратился в безжизненную звездную пустыню, если и населенную, то в первую очередь страхами.

Битва за прекрасное далёко иссякла ввиду ненадобности.

Будущее стерлось. И вместо него тут же началась битва за прошлое.

Если у нас не получается представить, как будет хорошо завтра, то можно представить, что хорошо было уже вчера. Так Владимир Георгиевич Сорокин стал главным русским певцом будущего. Просто это будущее оказалось как у раков – сзади.

Идея все переиграть, все переделать, все перестрелять год за годом оглаживала свою армию отаку, желавших косплеить теплый ламповый Советский Союз – в основном из лучезарного советского кино.

Миелофон и флип до космопорта заменились пломбиром за 20 копеек и кедами “Два мяча”. А еще лучшими друзьями читателя – драконами и попаданцами.

Фантастическая литература поменяла фокус, упав в архаику. Космолеты были переплавлены на фэнтезийные мечи. А внезапный перенос бывшего десантника Сергея или сисадмина Олега к Ивану Грозному или на Эпсилон Эридана оказался тем самым ключом к тысячелетней Руси, которую все заждались.

И вот она нарядная на праздник к нам пришла.

Зачем теперь кому-то старая память, когда мы можем придумать новую, стократ более подходящую? Главный ресентимент-девиз “Можем повторить!” стал приглашением в альтернативную реальность, в которой волки сыты, овцы целы, броня крепка, танки быстры, а по обе стороны Пиренеев ценят русского человека.

Если не выглядывать в окно или выглядывать только в окно Овертона – то на улице это самое и есть. Неслучайно любая попытка открыть окно пошире в мир и проветрить начала восприниматься как покушение на столь любовно обустроенные декорации нового величия.

Да чего это они воображают про нашу Анну Каренину?! Что это за невесть что о смерти Сталина (про которую мы и знать-то ничего не хотим)?!

Это не наш Чернобыль в “Чернобыле”, это не наши татары в “Зулейхе”.

Точи топор, выходи на холодную гражданскую – у нас оскорбление чувств помнящих. В смысле, чувств верующих в то, что помнящие – это мы и есть.

Полыхающие то и дело сражения за аутентичность кофты-олимпийки в чужом сериале – это, конечно, не споры про “Чернобыль”. Это расчесывание старого фурункула “мой образ прошлого”, а иногда и конкретнее – “мой образ СССР (80-х, 90-х, Горбачева, ГКЧП, Ельцина, черта в ступе)”, и сводится оно в основном к выкрику: “Почему им (им!) надо показывать мою двойку по физике (которой у меня не было), а не отглаженный пионерский галстук или грамоту за судомоделизм?!”

Беда в том, что память – штука настолько избирательная, что кому-то в голову накрепко впаян судомоделизм, а кому- то – Припять. И поженить их нельзя.

Я давно доказал себе эту нехитрую теорему, ведь мой родной город – советский мираж и изнутри, и снаружи. Постоянно работающий аттракцион-баталия по защите (славного) прошлого.

Щит родины, атомный наукоград, закрытый “ящик”, по кисельным берегам которого текут молочные реки. Для “большой земли” в советское время он выглядел как заповедник сытости и спокойствия: в нем нет дефицита и очередей, преступность изничтожена – двери квартир никто и не думает запирать, и даже дворники здесь с высшим образованием.