Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

Талоны. Их помнят хорошо: на мясо, колбасу (обезжиренную и с жиром – отдельно), масло (сливочное и растительное – тоже отдельно), сыр, муку, сахар, сигареты, винно-водочные изделия.

Хлеба – точно не было.

Или был.

Собеседники клянутся, что помнят как на духу. Просто не могло быть таких талонов.

Сами держали их в руках.

Сестры-двойняшки, жившие в одной комнате, не могут совместить воспоминания даже на “очной ставке”. Были – не были. Я с мамой отоваривала в “Полюсе”, хорошо помню. Что ты придумываешь! Ты просто в магазины никогда не ходила!

Это предельная точка. Дальнейший спор невозможен, и поэтому он будет продолжаться.

И этот маленький – про талоны. И тот, что побольше, – про солнечный ласковый СССР с ГУЛАГом и очередями.

Я же думаю про малую Родину. Думаю, что самая очевидная метафора долгой счастливой жизни за забором из колючей проволоки всегда была на поверхности – это в том самом заборе дыра, через которую местные заводят приезжих родственников или пролезают сами, когда забыли пропуск.

Сложная пропускная система, КПП, автоматчики, формальные ограничения прав – все это было не столько реальной границей, сколько способом обозначить границу “притворного незнания”, маркировать секреты как секреты, и совершенно не важно, что на самом деле о них все всё прекрасно знали.

Эта граница оказалась куда прочнее, чем границы породившего ее советского государства. А притворное незнание стало куда более устойчивой идеологией, чем коммунистическая, капиталистическая, любая другая.

Притворное незнание превратилось в основную религию Внутренней Мордовии. И пребудет в этом статусе долго.

Пока не проступит новое будущее – наверняка.

Валерий Попов

Портвейновый век

Нет, я вовсе не призываю всех снова пережить 70-е, 80-е, начало 90-х, когда пьянство было делом серьезным, судьбоносным, когда порой, проходя по Невскому в день получки, я перешагивал многочисленные тела. Не дай бог! Сейчас о тех лежачих лишь отдаленно напоминают “лежачие полицейские” на комфортабельных наших дорогах, по которым мы уверенно мчимся на дорогих автомобилях (дешевых, соизмеримых с пенсией, я в последнее время что-то не встречал). Капитализм победил, а с ним – здравый смысл, и это правильно, что когда мы приходим в бар, нам наливают “на донышке”. Какие ж тут споры? Я просто вспоминаю то время, когда был молод и горяч.

Пили тогда много и зачастую что попало, но все же именно огнедышащий портвейн сделался символом той эпохи: видимо, “из-за лучшего соотношения качества и цены”. Думаю, под “качеством” понималась в основном сила его воздействия на организм: то есть сначала дикое возбуждение, потом отруб. Как-то я сам написал горестные строки (точнее, одну): “Пил – и упал со стропил”. Чем больше портвейн “приласкаешь”, тем с большим наслаждением пьешь. Было много имен у любимого народом вина: люди простые называли его “портвешком”, люди творческие придумывали названия, делающие напиток более экзотическим, иностранным, произносили, к примеру, “портвайн” или “портваген”. Несомненно, он пробуждал в нас фантазию, небывалые ощущения. В темно-красной его глубине виделись жаркие закаты в южных морях, кровь корриды, ноздри волновал чувственный аромат каких-то недосягаемых губ. Фантазировать было легко, и, что греха таить, в талантливых душах наших современников он породил много дивных картин и упоительных строф. Опасность его поначалу не ощущалась, и многие не смогли вовремя остановиться. И что значит “вовремя”, если с какого-то момента он становится единственным “горючим”, на котором можно “достичь недостижимого”, а для творческого человека именно в этом смысл жизни. Когда я вспоминаю те времена, почему-то приходят на ум эпизоды все больше радостные, или глубоко поучительные, философские, или даже пусть и трагические, но со светлой слезой.