А еще говорят, что мы развалили Советский Союз! Да мы обожали то время, когда можно было поехать в Таллин без каких-либо политических, юридических и экономических проблем, и немало внесли средств как в экономику России, так и других республик, разъезжая туда-сюда. А тот же Довлатов писал о людях многонациональной нашей страны – например, широко известный сценарий “Гиви едет в поезде. Билета нет!”. А у того же Уфлянда в Таллине был похоронен отец, и он часто приезжал к нему на могилу. А я сам с восторгом жил в жарком Ташкенте, занимаясь довольно необычным делом: писал сценарий уже снятого фильма! Как-то режиссер перепутал порядок действий, и я дружески его выручал. Что говорить – славное было время. Правда, стихов Уфлянда не напечатано было ни строчки, а при этом его еще вызывали – и расспрашивали. “В вашем стихотворении упоминается Председатель Верховного Совета СССР Ворошилов Климент Ефремович. Вы пишете: «…мне нравится товарищ Ворошилов – седой, в дипломатическом костюме…» Что вы имеете в виду?” “То самое и имею в виду, что написал!” – как всегда, добродушно улыбаясь, отвечал Уфлянд. “Вы лжете!” – “Когда же именно?” – удивленно спрашивал Володя. Надо было быть неповторимым Уфляндом, чтобы даже при таких делах продолжать улыбаться и любить всех. А они? По-моему, они не любили никого, даже Климента Ефремовича, и не могли поверить, что можно писать добродушные стихи о нем, причем бесплатно и без всякой надежды напечататься и тем более получить премии и звания! Такое просто не умещалось в их тесных мозгах! И не верили они никому, даже себе, и по злобе своей лютой всюду видели лишь обман и подвох.
Однажды Уфлянд шел в гости ко мне радоваться вместе: я как раз переехал в новую квартиру на углу Невского и Большой Морской, где до меня жила Ирина Одоевцева, переселенная из Парижа сюда по причине преклонного возраста и бедности. В квартире раздался звонок. Володя стоял, согнувшись, держась за голову, и между пальцами проступала кровь. Какие-то сволочи, видимо, проследили его от магазина, ударили под аркой кастетом и отняли сумку. Мы вызвали скорую, и Володю увезли. Через какие-нибудь час-полтора прозвенел звонок, и вошел Уфлянд, вскинув руки с двумя “портвейнами”. “Это я!” – “Володя, может, отложим?” – “Чтобы какие-то гады испортили нашу встречу? Да никогда!” На голове его в выбритой “тонзуре” задорно торчали “усики” операционного шва. “Вшили-таки тебе антенну!” – “Аллё, аллё! Переходим на вторую бутылку! Как слышно?” – духарились мы. Потом я пошел его провожать. На углу Большой Морской с Невским юркий Володя выскользнул из-под моей руки и заявил гордо, что дойдет один. И прекрасно дошел бы. Но, к несчастью, какой-то очередной Бенкендорф в порыве служебного рвения зачем-то отменил привычный всем нам и любимый наш переход и стер полосатую “зебру” с лица асфальта. И где?! Как раз напротив знаменитого кафе “Вольф и Беранже”, где Пушкин выпил стакан лимонада перед дуэлью и куда с тех пор стремится народ. Володя, естественно, ничего не знал об отмене перехода (за всеми глупостями не уследишь), и его сбила машина. Кстати, в этом опасном месте, у “Вольфа и Беранже”, переход через бурный Невский по-прежнему отсутствует…
Утром, когда мы с Андреем Арьевым, редактором журнала “Звезда”, пришли к Уфлянду в больницу, он, с загипсованной ногой, светло улыбался и никого не обвинял, даже наехавшего: “Торопился мужик!” Когда это он с ним познакомился? Рассказал нам: “Сначала я ничего не соображал, потом вдруг увидал, что Серега Довлатов, большой и красивый, в белом халате, взял меня на руки и несет. И приговаривает: «Ничего, ничего! Терпи». Я и терпел. Утром он зашел в палату, гляжу – вылитый Серега. Спрашиваю его: «А как ваша фамилия?» Он улыбается: «Довлатян»…”
Уфлянд уютно устраивался везде. Мир его был таким же уютным и светлым, как его стихи. “Век такой, какой напишешь!” – это я про Уфлянда сказал злобным занудам, его препарирующим и с ножом к горлу требующим “правды-матки” и “глубины”. Да засуньте вы вашу правду туда… откуда она появилась. Нам она ни к чему! Послушаем лучше Уфлянда: