Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

…Я лежу на лужайке,на асфальте —в берете…Рядом – вкусные гайкилижут умные дети…Я лежу – конструктивный,я лежу – мозговитый,

не банальный,спортивный,с черной оспой —привитой…

Стихи его той поры пронзают нас и сейчас:

Ходит умница по городу,Носит серые глаза.Ходит сильная и гордая,

Словно горная коза.Может, я служу в милиции,Может, я в пивном ларькеРазбавляю кровь водицеюВ незнакомом мужике?Может, я иду по улице,Грязный, пьяный, по стене…

Хорошо, что ходит умницаИ не знает обо мне.

Горбовский несколько раз отказывался от прежнего имиджа, несколько десятилетий не пил, писал прозу и вдруг опять вернулся в прежнее свое “грозное состояние”. И в поздних его стихах больше всего торкает неповторимая его хриплость, бесшабашность, порой – злость, которую другие поэты боятся в себе, – в общем, все то, что можно поиметь, лишь сильно рискуя.

Понятие “проклятых поэтов” появилось во Франции. Они сказали всем то, на что до них никто не решался, и к ним пришла слава. А мы таких же своих почему-то не ценим так высоко, побаиваемся, вспоминаем нечасто, предпочитаем “гладких”, чтобы не растревожили. Пора вынуть затычки из ушей, снова услышать те вольные голоса и поднять наш “портвейновый век” на нужную высоту, на отдельную высокую полку, снять с этого времени и авторов флер неудачи, провала. Всем бы такой “провал”! “Эх, если бы не портвейн!” – говорят те, которые никогда в жизни не рисковали и поэтому не создали ничего существенного. Что понимают они? “А Париж – был бы без шампанского, и более того – без горчайшего абсента?” Это все как раз понимают. А вот про портвейн говорят как-то упадочно. Мол, не вышло у наших горьких пьяниц ничего! (Как всегда, принижаем свое.) Такое уж время жестокое было, раздавило. Да и сами они погубили себя… Да они столько сделали, что можно и умирать! Не жалейте их – бесперспективное дело, зря только надорветесь. Лучше позавидуйте им. Как и другие гении, они создали свой неповторимый, пусть не Серебряный – но другой, гораздо более близкий нам “портвейновый” век. Они имели силу и отчаянную решимость – выбрать свой путь и бесшабашно пройти его, несмотря ни на что, не боясь гибели… Лучше всех сказал про них Блок – сам из той же компании:

…Пускай я умру под забором, как пес,Пусть жизнь меня в землю втоптала, —Я верю: то Бог меня снегом занес,То вьюга меня целовала!

Кстати, это любимое стихотворение Горбовского. Однажды он в расцвете застоя прочел его в телестудии с присущей ему яростью. Правда, без предупреждения, что считалось тогда недопустимым. Казалось бы, что такого? Блок. Классик. Школьники ленятся его учить. Всё как надо. Только что издан миллионным тиражом в двух солидных темно-синих томах. И вдруг – услышали! И сразу шквал паники: “Кто это написал? Как пропустили?” Настоящая поэзия опасна всегда.

Андрей Филимонов

Стихи абсурдного содержания

1

Во внутреннем дворе психиатрической больницы стоял академик Павлов, сделанный из гипса и покрытый многолетним слоем серебряной краски, из-за чего лицо исследователя условных рефлексов казалось опухшим от беспробудного пьянства. Скульптор, пожелавший остаться неизвестным, изобразил Павлова в странной пропорции: не по грудь, не по пояс, а по чресла – примерно до середины бедер. Этим он добился удивительного визуального эффекта – ноги Павлова как будто засасывала внутрь постамента могучая подземная сила. Великий резчик собак, со вздернутой вверх бородой, издалека напоминал капитана тонущей подводной лодки.

Название “Сосновый бор”, под сенью которого сто лет назад была построена психушка, в народе использовалось как имя нарицательное. “Тебе в «Сосновый бор» пора!” – говорили человеку со странностями.

Андрей впервые оказался в этом легендарном месте и с некоторой тревогой ожидал появления на сцене настоящих психов. Но пока что все вокруг выглядело по-утреннему заспанно и скучно, чьи-то бледные лица смотрели сквозь зарешеченные окна, да еще мимо прогрохотала группа мужчин в зеленых пижамах с тремя железными бидонами на колесиках, которые они волокли в сторону кирпичной башни, пахнущей кислой капустой.

Обстоятельства были таковы: девять часов утра, весна, 1988-й, война в Афганистане и направление на обследование из военкомата. Главный врач призывной комиссии, почему-то ненавидевший Андрея от всей души, лично гарантировал ему исполнение интернационального долга и цинковый гроб, если его признают годным к военной службе.