Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

А еще в то же время жил блистательный и неугомонный Виктор Голявкин, бегал, подпрыгивая, как мяч, и писал такие же упругие, звонкие и совершенные, как мяч, рассказы. Потом эти рассказы упрыгали куда-то, даже в интернете их не найти. Валяю по памяти (да простят меня его почитатели): “Мой отец пил водку, повторяя при этом, что дело не в этом. Когда мне было пять лет, он выгнал меня из дома. Но я не пал духом. Я стал подметать пристани. Сперва я едва успевал подметать за день одну пристань, потом уже подметал две-три, потом – четыре. Потом я уже успевал подметать все пристани нашего города. Потом – пристани всей страны. Через год я подметал уже и те пристани, которые только собирались построить, потом я подметал и те пристани, которые никто строить не собирался. Отец мой, узнав об этом, сказал: «Молодец, выбился в люди!»”. И таких рассказов было много, и все они были такими же оптимистично-победными. При этом печатать их никто не хотел. Привычная тягомотина и даже расцарапывание болячек до крови почему-то никого не пугали, а непривычная гениальность, причем бодрая, вызывала непонятную панику. Голявкин, похоже, и вообще книг не читал да и разговоров не любил, сразу куда-то ускакивал. Никаких чувств, а уж тем более негативных, он не проявлял. Без каких-либо раздумий и мучительных пауз он скакнул в детскую литературу и вскоре стал самым любимым детским писателем. Школьники, слушая его рассказы, падали со скамеек от хохота. Смеяться они начинали, только услышав фамилию – Голявкин. Им даже фамилия его казалась замечательной шуткой. Цитирую опять же по памяти (если я сейчас оторвусь и пойду искать, нарушу главную заповедь Голявкина): “Все должно быстро происходить!” Вот детский его рассказ – верней, часть рассказа: “Солнце льется на голову мне! Эх, хорошо моей голове! Дождь льется на голову мне! Эх, хорошо моей голове! Ничего не льется на голову мне! Эх, хорошо моей голове!” Казалось, Голявкина ничем не пробьешь! Почему же он начал пить, что в конце концов его и сгубило, далеко еще не в старческом возрасте? Помню, как на его шестидесятилетии он все время подпихивал мне свою кружку левой рукой (правую сторону парализовало) и бормотал, как всегда, не очень разборчиво: “Полную! Полную лей!” Что так подстегивало его, почему он пил все стремительней? Думаю, жизнь рядом с его творчеством выглядела слишком скучно, пресно, текла медленно и неинтересно: квартира в скучнейшем новом районе, ничего вокруг радостного, никакого праздника, даже на юбилей! Я сказал ему, что радио весь день передает его рассказы и город хохочет. “Ты слышал?” – “Чего слушать, что я сам написал?” Он был максималист, не терпел того, что пихали и навязывали, пусть даже собственные рассказы. Да, гению трудно подобрать жизнь по таланту, за краем его таланта – банальщина, порядки, тоска! Жена его Люда, преданная и старательная, по слухам, последние годы писала за него. Это его изводило: талант распирал, а рука уже не слушалась… Можно сказать, он взорвался изнутри, как глубоководная рыба в пустом воздухе. Не было вокруг ничего даже близко похожего на гениальность! Висели по стенам его бурные, яркие картины, по образованию он был художник, закончил академию… Но картины, в отличие от его прозы, гениальными не были, и он это понимал. А по его чувствам, так все и должно быть только гениально, тупое-то зачем? 80-е годы были просто чудовищными по скуке, особенно на окраине города. Все вообще скрылось в каком-то сыром болотном тумане. Вроде бы ожидались перемены после краха прежнего строя, взлет яркой жизни – вместо этого было лишь долгое ожидание автобуса на остановке. Свобода оказалась вакуумом. И Виктор Голявкин умер. Сын вырос похожим на него как две капли воды – в этом было что-то от чисто голявкинского абсурда. Люда приезжает к нему на кладбище регулярно, часто вижу ее с тележкой на длинной дороге от станции Комарово до кладбища. “Мне бы такую вдову!” – говорю я ей дежурный свой комплимент, она устало улыбается и катит тележку дальше.

Вспоминаю последнюю встречу с Олегом Григорьевым на моем юбилейном дне рождения: он явился когда попало и выглядел кое-как. Навалившись на стол, пускал сопли и раз за разом, раз двадцать подряд, выкрикивал один и тот же стих, не то чтобы так уж подходивший к праздничному столу: “СПЕРВА Я ШЕЛ НА ЗОВ! ПОТОМ БЕЖАЛ НА ВОПЛИ! В КУСТАХ ЛЕЖАЛ СИЗОВ! И КРОВЬ ТЕКЛА, КАК СОПЛИ!” И через минуту – опять. Публике это не нравилось, всем тоже хотелось повыступать – ведь не один же он выпил! Но он с тем же самым стихотворением перебивал всех. Было предложение выставить его за дверь охладиться, но я воспротивился… Бедный Олежка! Конец Григорьева был неказист.

Пережил всех – и скончался лишь в 2019 году – буйный Глеб Горбовский, который, в общем-то, той же закваски, что и остальные герои этих воспоминаний.