Битва на Калке. Пока летит стрела

Сегодня, однако, речка выглядела совсем не так, как вчера. Ласковая, она искрилась под яркими лучами, чуть заметный ветерок шевелил над нею листьями ивы и ольхи, медленное течение играло стеблями трав, сквозь листву пробивались до самого дна солнечные зайчики. Иван отыскал невдалеке участок песчаного берега, не затоптанный конскими следами, разделся до исподнего и улёгся на горячий песок. Сразу стал одолевать сон. Чтобы взбодриться, пришлось нырнуть с берега, поплавать, подурачиться как в юности. На какой-то миг Ивану показалось, что он совсем один и нету рядом ни князя с его заполошными приказами, ни товарищей, ни дружинников, пренебрежительно поглядывавших на любого ополченца. Да и во всём мире никого — один Иван, неизвестно чего здесь ожидающий. Чувство было таким сильным и заманчивым, что он ещё несколько раз нырнул, оставаясь как можно дольше возле самого дна. Здесь и беззвучие полное царило, что прибавляло к ощущению одиночества дополнительную остроту.

Потом Иван соскучился по звукам и вылез на берег. Развесил исподние штаны на кустах, снова улёгся и почти сразу задремал.

Ему снился дом. Пожалуй, такого яркого сновидения не было за всё время похода. Как живые стояли перед его взором Арина и близнецы — вот протяни руку и коснёшься их. Он хотел что-то сказать своим домашним, но не мог. От радостного волнения потерял дар речи. А жена была какая-то встревоженная, делала Ивану знаки обеими руками, словно хотела прогнать его. Почувствовав лёгкую обиду, он проснулся и открыл глаза.

И сразу услышал разносящиеся над рекой частые удары в железное било, созывающие всех под княжеское знамя.

* * *

Олёшка Микулич, ведя половцев, как и было заранее обговорено, перевёл своё войско через реку и выдвинулся подальше в степь. Послал дозорных в том направлении, куда ушёл полк Мстислава Мстиславича и Даниила Романовича.

С половцами ему легко было управляться. Он знал, что чем с ними строже себя держишь, тем охотнее они выполняют приказания. Даже оба хана половецких, Котян и Бастый, стали поглядывать на него с выражением угодливости, после того, когда он подъехал к небольшой толпе половецких воинов, отнёсшихся к назначению Олешки без должного уважения, и несколькими ударами кулака посшибал их с коней. Всё это видели и теперь уже не решались противоречить новому русскому воеводе.

Дозорные скоро вернулись. Опять ни с чем. Рассказали, что долго шли по следам Мстислава Мстиславича, глядели внимательно вдаль, но ничего, кроме этих следов, не увидели.

Рассудив, что в случае опасности Удалой обязательно прислал бы гонца, Олёшка решил, что к вечеру надо ждать князей с их полком обратно. Видимо, сегодня, как и в предыдущие дни, ничего не произойдёт.

Монголы появились неожиданно.

Раньше всех их приближение почуяли кони: запрядали ушами, прислушиваясь к ещё неразличимому для людского слуха дальнему топоту множества копыт. Потом, когда топот стал слышнее, заволновались и половцы. Они падали на траву, прикладывали уши к земле, слушали.

Можно было и так подумать — это, мол, возвращается князь Мстислав. Но половцы в один голос стали утверждать, что стук копыт какой-то чужой, да и зачем князю, возвращающемуся в свой стан после целого дня скачки, гнать людей с такой скоростью?

Некоторые из половцев поспешили к коням, забирались в сёдла. Топот становился всё различимее.

Микулич заволновался: надо было что-то приказывать, но что? И пока он собирался с мыслями, из-за пологого взгорка, поднимавшегося неподалёку, вылетел и сразу огласил окрестности визгом большой монгольский отряд.

Олёшка страшно закричал, стал собирать свой полк, пытаясь выстроить его и вести половцев навстречу врагу. Его послушалось немного народу — всего несколько десятков человек. Да и то, поскакав за своим начальником, они и полпути не доехали до противника — повернули и кинулись бежать.

Им удалось оторваться от преследователей, потому что монгольское войско ненадолго остановилось — позабавиться. С монголами съехался лишь один Олёшка Микулич.

Его мигом окружили.

Монголы кричали ему что-то, смеялись, закидывая головы. А он, озираясь, крутился на коне с мечом, зажатым в руке, — и не понимал, почему вдруг остался совсем один среди множества врагов, впервые им виденных. Вокруг были только чужие, оскалившиеся в смехе, лица. Всё остальное куда-то исчезло, не осталось ничего, кроме раскосых монгольских лиц и мохнатых конских морд.

Ему уже махали приглашающе: что же ты, нападай! Науськивали сами на себя. Сужали постепенно круг, дотягивались концами копий до коня, подкалывали его, чтобы шибче подпрыгивал. Вырваться из этого смертельного круга было нельзя.

Тогда Олёшка, выбрав из всех смеющихся лиц самое ненавистное, сжал зубы и бросился на него, движимый одной только надеждой — что сможет в последнем безрассудном броске дотянуться.

Но не дотянулся. Сразу три коротких копья проткнули ему грудь и шею. Микулич даже боли не почувствовал — одно бессилие, видя, как меч выпадает из непослушных пальцев, а хохочущее лицо монгола, кривясь в гримасе смеха, уходит куда-то вверх, вверх — и навсегда.