Битва за Лукоморье. Книга 3

– Присмотри за государыней да Терёхой и в драку не суйся! – напоследок гаркнул воевода Казимировичу, посылая захрапевшего Бурушку вперед.

Сразу – рысью.

* * *

Неведомо, что уж там подумали ратники на стенах и сам Пров, остолбенело придержавший жеребца, когда увидели, как на Ярмарочное поле стрелой вылетает из развалин бурый конь, несущий на себе всадника-богатыря. Да еще когда разглядели, что всадник – без щита и доспехов. В самое первое мгновение ошарашенному царю-наемнику, наверное, помстилось, что на выручку ему явился Николай.

Только бы коронованному сорвиголове не взбрело на ум прийти на подмогу, от души попросил про себя русич не то светлых богов, не то предков, не то судьбу. Иначе вся задумка сорвется!

– Если попаду стрелой гаду в глотку – уворачиваемся и скачем подальше во весь опор, – прокричал Никитич Бурушке. – Не выйдет – закинь меня ему на спину, а сам со всех ног прочь. Придется мне тогда мечом поработать…

«Сделаю, – пообещал дивоконь. – Но лучше попади. Не хочу тебя бросать».

В глотку попасть проще, чем в глаза, главное, чтоб враг на наживку клюнул… Что ж, поднесем ее твари прямо к носу мало не на тарелочке.

– А ну-ка, дружок, окликни гада! – велел Никитич Бурушке. – Поздороваемся.

Новых противников ящер покуда не замечал – таращился на распахнувшиеся ворота и выезжающих на мост всадников. Ничего, сейчас ему не до Прова будет.

В песнях часто поется, как богатырские кони в битве с грозной вражьей силой «кричат по-звериному». Странно оно звучит лишь для тех, кто не только боевого клича дивоконя никогда своими ушами не слыхал, но и ни разу не видал, как дерутся обычные лошади. Рычат, визжат и орут они в сече так, что человек, с конскими повадками близко не знакомый, ни за что не догадается, какой это лютый зверь голос подает. А уж когда впадает в боевое бешенство дивоконь, скакуны простых кровей на задние ноги приседают и, дрожа всем телом, пеной покрываются.

Ржание Бурушки раскатилось на весь луг. Трубное, яростно-лютое, неистовое. «Звериный крик», полный дерзкого вызова – мол, выходи, вражина-супостат, на честную драку, не боюсь я тебя, будь ты хоть с гору, хоть с три!

Чудовище недовольно дернуло хвостом, повело вбок громадной башкой и развернулось к новому противнику. Темно-рубиновые глаза, уставившиеся на всадника с высоты в дюжину локтей, зажглись злобным удивлением: это кому тут жить надоело?

Дразня тварь, воевода вздернул жеребца на свечку. Бурушко снова заржал, забил в воздухе копытами, опустился на все четыре ноги и закружился-загарцевал на месте, выгибая в сторону страшилища крутую шею – дескать, догони да поймай! А русич еще и меч из ножен потянул, так, чтобы чудище видело. И ящер повелся. Взрыл когтями правой передней лапы землю, оставив на засыпанном пеплом дерне глубокие борозды, в глотке у гада глухо заклокотало, и он стремительно кинулся на наглецов. В точности как пустынный варан, что лишь притворяется медлительным и неуклюжим, но стоит ему заметить на бархане суслика-песчанку – отсечет резким, как молния, броском добыче путь к норе, опрокинет ударом хвоста и сожмет-стиснет мощными челюстями.

Никитич развернул коня и пустил вскачь. В ушах засвистел ветер, сзади оглушительно рыкнуло, в спину жарко ударило горелым смрадом. Обернувшись через плечо, Добрыня увидел, как ящер оскаливает клычищи-ятаганы и прикрывает-прищуривает алые зенки. Воевода уже приметил, что так тварь делает перед тем, как плюнуть огнем. Добро хоть она камней еще не успела сызнова нажраться и ничего увесистого да раскаленного докрасна не выхаркнет.

– Поберегись, дружок! – шепнул богатырь, припадая к взмыленной конской шее.

Боялся он сейчас не за себя, только за вымотанного любимца, выкладывающегося сверх сил.

«Я берегусь», – отозвался Бурушко.

Дивоконь прянул влево, потом, уворачиваясь от прошедшей сбоку широкой огненной струи, вправо. Вторая струя пламени тоже ударила мимо, богатырский скакун вовремя подался в сторону. Обычная лошадь, даже отменно выезженная и не раз бывавшая в бою, вряд ли бы смогла проделать такое, но Бурушко справился.

Сзади дохнуло третьей волной жара да облаком искр, сверху хлопьями посыпался пепел, вспыхнула рядом с конскими копытами трава. Багровый язык пламени, едва не обвившийся вокруг ног жеребца и выстреливший вверх, успел лизнуть Добрыне левое плечо.

Мазнуло горячим, но боли не было. Ожогов, знал Никитич, на коже под обугленными прорехами тоже не будет. Ни единого. Она даже не покраснеет.

А вот рубашку теперь только выбросить, мельком пожалел воевода, сбивая рукой огонь на занявшейся ткани. Эх, а Настенька-то старалась, вышивала, шелка в цвет подбирала…

Луговая стерня впереди горела, пламя вздыбилось над ней аршина на два, однако Бурушку этим было не напугать. Пылающую преграду жеребец, чутко откликаясь на посыл колен седока, взял играючи – и снова наддал, уходя от разъярившегося вконец преследователя.

Вот теперь играть в догонялки хватит, решил Добрыня. От городских ворот они гада увели, пора браться за то, что замыслили.