Битва за Рим

Вместе с консулом Страбоном за работами наблюдал и самый ничтожный из его контуберналов – Марк Туллий Цицерон, который неплохо рисовал и изобрел собственную систему скорописи, точную и очень эффективную. Гней Помпей Страбон находил, что мальчишка весьма полезен там, где дело касалось записей. Консул внушал Цицерону только ужас. Его полное безразличие к судьбам горожан было омерзительным. Однако Цицерон предпочитал делать, что велят, и помалкивать.

В ноябре едва живые магистраты Аскула открыли главные ворота и сдали город Гнею Помпею Страбону.

– Наш дом – теперь ваш, – с большим достоинством сказал главный магистрат. – Мы просим лишь об одном – верните нам воду.

Помпей Страбон захохотал, запрокинув седую голову.

– Зачем? – с наигранным простодушием осведомился он. – Ведь здесь скоро некому будет ее пить!

– Мы умираем от жажды, Гней Помпей!

– Ну так умрите, – ответил Помпей Страбон.

Он первый въехал в Аскул на своем государственном коне. Его сопровождали легаты: Луций Геллий Попликола, Гней Октавий Рузон и Луций Юний Брут Дамасипп, – военные трибуны, контуберналы и отряд из пяти когорт.

Солдаты немедленно рассредоточились по городу. Пока они деловито осматривали дома и собирали жителей, точно скот, Страбон проследовал на форум, который также служил и рыночной площадью. Она еще хранила следы безумств Гая Видацилия: почерневшая куча бревен – все, что осталось от трибуны магистратов, – отмечала место, где он нашел свою смерть на погребальном костре.

Консул Страбон с любопытством огляделся по сторонам, прикусил тонкий хлыст, которым обычно смирял норов своего государственного коня, потом мотнул головой, обращаясь к Бруту Дамасиппу.

– Пусть поверх этого кострища соорудят платформу. И быстро, – резко бросил он легату.

Солдаты тотчас раздобыли двери и балки в соседних домах, и Помпей Страбон получил требуемое. На платформе поставили его курульное кресло из слоновой кости и скамью для писца.

– Ты – со мной, – бросил Помпей Цицерону, поднимаясь по ступенькам и усаживаясь в курульное кресло. Он так и сидел в панцире и шлеме, только теперь на его плечи был накинут не красный плащ командующего, а пурпурный палудаментум.

Цицерон положил восковые таблички рядом со своей скамьей и уселся, сгорбившись, со стилосом наготове: по всей видимости, Страбон открывает официальные слушания.

– Попликола, Рузон, Дамасипп, Гней Помпей-младший, присоединяйтесь ко мне, – как всегда резко приказал консул.

Сердце Цицерона перестало бешено колотиться, он оправился от страха настолько, что смог оглядеться по сторонам, пока записывать было нечего. Очевидно, перед тем, как открыть ворота, горожане приняли некоторые меры предосторожности, потому что тут и там перед зданием курии были свалены большими кучами мечи, кольчуги, копья, кинжалы и другие предметы, которые можно было счесть оружием.

Магистратов вывели вперед и поставили перед этим стихийно созванным трибуналом. Помпей Страбон начал слушание, которое, как вскоре стало ясно, не предусматривало никаких речей, кроме его собственной.

– Вы все виновны в измене и убийстве. Вы не являетесь римскими гражданами. Вас высекут, а потом обезглавят. Считайте, вам повезло: вас не распнут, как рабов.

Магистратов казнили тут же, у подножия трибунала. От ужаса Цицерон уставился в свои таблички и бессмысленно выводил какие-то знаки на воске: к горлу подступала тошнота.

Покончив с магистратами, Страбон объявил, что все аскуланцы от тринадцати до восьмидесяти лет, которых обнаружили его солдаты, понесут такое же наказание. Пятьдесят легионеров были поставлены на порку, еще пятьдесят – рубить головы. Остальных отправили разбирать кучи оружия возле курии – не хватало подходящих топоров, так что пока палачам приходилось обходиться мечами. Однако вскоре они так приноровились рубить головы своих изуродованных и едва живых от голода и жажды жертв, что топоры не понадобились. Однако к концу первого часа были казнены лишь три сотни горожан: их головы насадили на копья и выставили вокруг городской стены, а тела свалили в кучу на краю форума.

– Шевелитесь, – рявкнул Помпей Страбон людям. – Я хочу, чтобы с этим было покончено сегодня, а не через восемь дней. Пусть двести человек порют, и двести рубят головы. И поторопитесь, в вас нет ни слаженности, ни организованности. Если вы не добьетесь того и другого, можете ненароком оказаться по ту сторону плахи.

– Не проще ли было заморить их голодом? – спросил Гней Помпей-младший, бесстрастно наблюдая за резней.

– Гораздо проще. Но не по закону, – ответил ему отец.

Тот день стал последним для более чем пяти тысяч аскуланских мужчин, и хотя ни один из присутствовавших при этой бойне римлян не смог забыть о ней до конца своих дней, никто не протестовал тогда и не выражал неодобрения после. Площадь была буквально омыта кровью: ее теплый, тошнотворно сладкий, железистый дух смешивался с чистым горным воздухом.

На закате консул встал, потягиваясь, со своего курульного кресла.