Битва за Рим

Сулла выступал с царственным достоинством, которого у него никогда раньше не было. Он принимал эти восторги едва заметным кивком, губы были плотно сжаты, на них не было ни тени улыбки, в глазах – ни ликования, ни самодовольства. Его мечта осуществилась: это был его день. То, что он мог разглядеть в толпе отдельных людей – красивую женщину, старика, ребенка, которого кто-то посадил себе на плечи, каких-то диковинных чужеземцев из далеких стран, – восхищало и забавляло его. И еще в толпе был… Метробий. Сулла замешкался, лишь усилием воли заставив себя продолжать путь. Лицо в толпе. Преданное, ничем не примечательное лицо, как и всегда. Никакого особенного выражения, никакого знака сопричастности не читалось на этом смуглом красивом лице, разве что в глазах промелькнуло что-то, хотя кто, кроме Суллы, заметил бы? Печальные глаза. Метробий исчез так же быстро, как появился. Ушел. Отстал. Растворился в прошлом.

Всадники дошли до того места, где начинался спуск вниз, в комиций, повернули налево, желая пройти между храмом Сатурна и сводчатой аркадой храма Двенадцати богов, вдруг остановились, повернули головы к спуску Банкиров, начали приветствовать кого-то куда громче, чем только что кричали, прославляя его, Суллу. Он слышал их, но не мог разглядеть, кому предназначены эти восторги. Пот противно тек между лопатками. Кто-то отнимал его успех! И правда: в этот миг те, кто сидел на крышах, на ступенях – повсюду, – устремили взгляд в другую сторону, и их радостные возгласы разносились среди леса поднятых в приветствии рук, колыхавшихся, как макушки деревьев на ветру.

Никогда прежде Сулле еще не приходилось так напрягать волю, чтобы ничем – ни выражением лица, ни горделивым наклоном головы, ни блеском в глазах – не выдать того, что было у него на душе. Вдруг снова все зашевелилось. Сулла прошествовал вслед за своими ликторами по Нижнему форуму, ни разу не попытавшись хоть искоса бросить взгляд на того, кто ждал его у подножья спуска. Того, кто украл у него внимание толпы. Того, кто отнимает его день. Его день!

И там был он. Гай Марий. Со своим мальчишкой. В тоге-претексте. Он ждал, чтобы присоединиться к курульным сенаторам, которые шли следом за Суллой и Помпеем Руфом. Марий, готовый к битве, как и прежде. Он собирался участвовать в инаугурации новых консулов, присутствовать на заседании сената в храме Юпитера Всеблагого Всесильного на вершине Капитолия, а потом и в празднествах в том же храме. Гай Марий. Гай Марий – военный гений. Гай Марий – герой.

Когда Сулла поравнялся с ним, Гай Марий поклонился. Сулла чувствовал, как его душу разрывает неистовая ярость, которую нельзя было показать никому – даже Марию. И он ответил поклоном на поклон. В этот момент восхищение толпы достигло крайней точки: люди кричали, визжали, их лица были залиты слезами. После того как Сулла повернул налево, к храму Сатурна, чтобы оттуда взойти на Капитолийский холм, Гай Марий встал в конце процессии среди сенаторов в тогах с пурпурной каймой. Мальчик шел подле него. Прогулки и упражнения сделали свое дело: Марий настолько окреп, что почти не волочил левую ногу, мог левой рукой придерживать тяжелые складки тоги и показать всем и каждому, что он больше не развалина, не исковерканный болезнью кусок мяса. Народ воочию убедился, что Гай Марий больше не парализован. Что же касается его лица – да, на нем застыла теперь вечная насмешливая гримаса, но это он мог себе позволить.

«Я уничтожу тебя, Гай Марий, за то, что ты сделал со мной, – думал Сулла. – Ты же знал, что это мой день! Но ты не устоял против искушения показать мне, кому все еще принадлежит Рим. Что я, я патриций из рода Корнелиев, всего лишь прах на ногах италийского мужлана, который даже не умеет читать по-гречески. Что не меня так любят римляне. Что мне никогда не достичь твоих высот. Возможно, ты и прав. Но я сокрушу тебя. Ты поддался соблазну показать мне мое место в мой день. О, если бы ты выбрал любой другой день! Почему, почему ты решил вернуться к общественной жизни не завтра, не послезавтра? Тогда твоя судьба сложилась бы иначе. Теперь же я превращу ее в агонию. Не ядом. Не кинжалом. Я сделаю так, что твоим наследникам нельзя будет вынести твою восковую маску на семейных похоронах, твоя репутация будет растоптана навсегда».