Блэк Виллидж

Он медленно направился к алтарю, за которым была выставлена огромная фотография Саши Йомошигина, два ее угла были убраны черными лентами. Человек, портрет которого был теперь перед Солдатовым, ничем не напоминал того, в кого он выпустил две смертоносные пули и кто там, в лимузине, выглядел как пьяный бугай, похотливо лапающий свою невестку, похотливо щупающий грудь своей невестки Лейлы. В тот момент, когда он открывал огонь, Солдатов уже понял, что казнит не того Йомошигина, всего лишь брата того, кого ему поручили убить, но не колебался, отчасти потому, что шофер и телохранитель были уже обезврежены и операция не могла быть прервана, отчасти потому, что его сугубо персональная мораль осуждала адюльтер и он находил данную ситуацию шокирующей. На протяжении той доли секунды, когда он решил выпустить в голову Йомошигину вторую пулю, этот аспект отмщения за честь прибавился к, собственно говоря, убийству, словно, по сути дела, он исправлял то, что ошибся целью, мстя за попранное достоинство Бориса Йомошигина, которому Лейла Йомошигина в данный момент изменяла. Именно тогда он поймал взгляд неверной жены, потрясающий взгляд расширенных из-за страха глаз, и, вопреки всем базисным принципам проведения операции, требовавшим устранения всех свидетелей, отказался от мысли послать ее вслед за своим любовником и шофером. «Тем хуже, – подумал он. – Займусь ею вместе с Борисом Йомошигиным на похоронах Саши».

Он подошел к алтарю, преклонился перед ним, зажег палочку благовоний, потом воткнул ее в чашу среди пепла десятков и сотен других, преклонился еще раз. Он действовал, сосредоточившись на своих жестах, чтобы не броситься в глаза из-за оплошности, которая бы, даже минимально, нарушила ход ритуала. И при этом старался не слишком брать в голову предельно опасную ситуацию, в которой находился, повернувшись спиной к собравшимся, особенно телохранителям Бориса Йомошигина, чье присутствие угадывалось совсем рядом, менее чем в десяти метрах. Он преклонился в третий раз. «Даже если не слишком вероятно, что они начнут стрелять в направлении алтаря, они могут меня прикончить, – подумал он. – Если они заметили подозрительную выпуклость у меня на поясе, они будут настороже и, когда я повернусь, меня, прикончив или нет, нейтрализуют».

Воздух был отравлен дымом догорающих благовонных палочек и спиралей. Слева от Солдатова священник в белом облачении и высоком траурном колпаке декламировал невразумительные молитвы и заклинания. «Возможно, это мои последние впечатления от реального мира, – подумал он, – последние образы, перед тем как они меня изрешетят, последние звуки, последние запахи, которые останутся в моей памяти, пока не угаснет мой мозг».

Без спешки, смакуя свои ощущения как осужденный на смерть, он сделал пол-оборота. Поскольку в зале не происходило ничего особо подозрительного, выпустил на волю кислород и снова замер. «Нет, не сразу», – подумал он. Слева от себя заприметил компактный конгломерат, группу хорошо одетых, но вызывающих настороженность молодцов, которые окружали Бориса Йомошигина и в определенном смысле отделяли его от остальных скорбящих. Из соображений безопасности Йомошигин не занял то место, которое полагалось ему в соответствии с клановой иерархией, с краю в первом ряду, где он был бы удобной мишенью. Солдатов, не поднимая глаз, почтительно склонился перед этой группой, выражая тем самым свои соболезнования всем им в целом, потом присоединился к той части собравшихся, которая держалась от семьи дальше всего. Все члены семейного клана выказывали подобающее благоговение – с выпрямленными торсами, несгибаемыми затылками, бесстрашными, ничего не ищущими и старающимися не мигать глазами.