Блэк Виллидж

Внезапно я ощутила потребность услышать человеческий голос.

– Что ты думаешь об этом, Игорь, а? – еще бросила я наугад.

Реакция малыша меня ошеломила. Не произнося ни слова, словно он был человеком действия и просто дожидался момента, чтобы проявить себя, он направился к полке вагона и принялся ее разбирать. Это было трудно и ему не давалось, но он продолжал неспешно, методично упорствовать, весьма логично направляя руки в нужные, чтобы отделить сиденье от опоры и спинки, местá.

– Ну да, – вдруг сказала я, чтобы его подбодрить, и в свою очередь нагнулась над скамьей. – Ну конечно же, сиденье послужит мостиком, мы разобьем стекло, а потом второе, и оно послужит нам мостом.

Несмотря на все безумие этого плана, я

31. Шмумм

Перепевы и отголоски Интернационала затихали. Шмумм уже покинул центр города. Миновал магазин, откуда пахнуло сыром, свернул на углу с улицы и оказался один. Небо было до крайности черным, словно заштрихованное угольным карандашом, мрачными были и дома с фасадами цвета дегтя, сепии, угля. Со вчерашнего дня становилось только жарче и жарче.

Выбравшись из какой-то подворотни, на него внезапно налетела одетая в отрепье птица, опрокинула его и, остановившись тремя метрами далее, с гортанным, как у астматика, придыханием вперила в него злобный взгляд. Пернатый запахнул полы своего нищенского пальто и прокаркал:

– Вы ходили на демонстрацию?

– Ну да, – признал Шмумм.

– Это все полная ерунда, – раздраженно бросил пернатый. – Все равно все кончается лагерем.

Шмумм пожал плечами. Так как он угробил в них часть своей жизни, тема лагерей была ему более чем знакома.

– Так надо, – сказал он.

– Что надо? – каркнул пернатый.

– Лагеря. Они нужны, – произнес Шмумм.

Пернатый смерил его презрительным взглядом. Он был такого же роста, как и Шмумм, но благодаря суровости взгляда ему удавалось навязать Шмумму впечатление, будто он – ничтожный карлик, прозябающей на нижней ступени биологической лестницы. Теперь уже Шмумм, в свою очередь, тревожно затеребил пуговицы на куртке, словно для того, чтобы привести ее в порядок после порыва ветра. На нем была куртка из засаленной холстины, которую он надел, чтобы во время шествия влиться в колонну перевоспитанных, полуперевоспитанных, реабилитированных и гордых этим.

– Ты несешь невесть что, чувак, – произнес пернатый после нескольких секунд злобных колебаний.

– Я знаю, о чем говорю, – запротестовал Шмумм. – Как-никак провел там двенадцать лет.

– Двенадцать лет! – воскликнул пернатый, протяжно присвистнув от неожиданности.

– Ну да, – подтвердил Шмумм.

– Столько же, сколько и я, – сказал пернатый. – Двенадцать лет и два месяца.

Шмумм почувствовал неловкость. Он преувеличил срок своего пребывания. Конечно же, о большом преувеличении не было и речи, но, если придираться к цифрам, сказанное им было ложью. Он сглотнул слюну, прочистил горло и через пару секунд поправился:

– На самом деле немного меньше, – сказал он. – Одиннадцать лет и четыре месяца.

Пернатый изменил свое отношение. Казалось, он отбросил всякую враждебность. Его глаза затуманились, как будто на него накатила ностальгия. В свистящем дыхании больше не чувствовалось агрессивности.

– Я был на лесоповале Бахромяна, – сказал он уже надтреснутым голосом.

– Я тоже, – сказал Шмумм. – Мы должны были встретиться.

– Возможно, – кивнул пернатый. – Одни из тысяч.

– Если не больше, – добавил Шмумм.

Спускалась ночь. Ближайшие уличные фонари не зажигались. Внезапно, словно вторя угасанию света, на улицу, на квартал накатил вихрь горячего воздуха, обрушив издалека на пернатого и Шмумма отдельные нотки неопознанных мелодий, оставшиеся от праздника, и вновь запахи сыра, скисшего молока, казеина, сквасившегося йогурта.

Шмумм и пернатый минуту оставались друг против друга, ничего не говоря. Они не смотрели друг другу в глаза, не потворствовали друг другу мимикой, но можно предположить, что они безмолвно делились воспоминаниями об изоляторе и лесоповале Бахромяна.

– На самом деле они оправдываются, – проворчал внезапно пернатый, который явно вел внутренний диалог и неизвестно почему вдруг позволил ему выплеснуться наружу.

– О чем ты говоришь, о лагерях? – удивился Шмумм.

Пернатый подскочил на месте.

– Ты шутишь, – сказала он. – Я говорил о молокозаводчиках. Одно время они утверждали, что нужно иметь сострадание к животным. Но на самом деле у них просто было недостаточно коров, чтобы забивать их на мясо. Выгоднее использовать их в качестве бесконечно возобновляемого ресурса. Источника молока, сливок, сыра.

– Вон оно как, – откликнулся Шмумм.

– Лично я не ем ни мяса, ни молочных продуктов, – похвастался пернатый.

– Да, а что же ты тогда ешь? – поинтересовался Шмумм.

– Ничего, – сказал пернатый.

Они принялись рассуждать о том, чтό они едят и чего не едят, о пищевых запретах, которых придерживался пернатый, о тухлой еде, которую им приходилось глотать на лесоповале Бахромяна; потом окончательно спустилась ночь, и вместе с темнотой их окутала жара, как в печи.