Ближние соседи

– Судя по реакции зала, отражение ему нравится. Более того, развлекает и веселит.

– Когда на ярмарке человек заходит в комнату кривых зеркал, поначалу зрелище собственного «я» его весьма веселит, но потом… А вот что происходит потом, зависит от умственного уровня зрителя. Кого-то оно пугает, кого-то заставляет задуматься, а кто-то продолжает покатываться со смеху. Думаю, вам не составит труда разнести по группам, кого и куда. Мой роман – это большое кривое зеркало.

– Вы уже дважды сказали «мой роман», но из подзаголовка следует – «коллективный». То есть вы присваиваете плоды чужого труда.

– Мой дорогой…

– Я вам не «дорогой», – гневно прервал Чудаков. – Потрудитесь соблюдать расстояние.

– Простите великодушно, – нарочито смиренно произнёс Матюшенский, сделав большой глоток пива. – Я решил, что мы – коллеги. Надеюсь, вы не станете возражать, что наши перья самые яркие и острые во всей округе?

– То, что вы отлично владеете публицистическим пером, ещё не делает нас коллегами, – не сдавался Фёдор Иванович. – Тем более ваше стремление присваивать чужое… Не удивлюсь, если слухи о вашем мошенничестве с деньгами, выделенными властями на просвещение рабочих, окажутся правдой.

– А вы напишите об этом фельетон вашим блестящим поэтическим слогом.

– Может быть, и напишу.

– Не напишете. Потому что слухи есть слухи. Они могут оказаться клеветой, а за публичную клевету полагается тюрьма. К тому же я могу ответить через газету, и так ответить, что не поздоровится.

– А то, что вы бросили жену с тремя детьми ради молодой женщины, тоже слухи и клевета? – Чудаков был явно раздражён спокойствием Матюшенского, иначе он вряд ли бы задал такой вопрос, а задав, раздражился ещё больше – теперь уже своим промахом. Тем более что многоопытный публицист немедленно им воспользовался.

– Ах, Фёдор Иванович, Фёдор Иванович, – покачал головой визави. – Этот выпад вам прощается за молодостью лет и романтичностью натуры, хотя для серьёзного журналиста – а вы, по-моему, весьма серьёзный журналист, несмотря на ваши прыжки и эскапады – подобный вопрос на грани обывательской пошлости. О вас и Варваре Ипполитовне, вашей супруге, тоже ведь ходят слухи, но я не собираюсь их повторять. Отвечу насчёт себя. Да, полюбил другую, и с этим ничего не поделаешь. Но, – он поднял палец, призывая ко вниманию, – моя бывшая жена со всеми детьми приехала сюда по моему вызову. Она не имеет претензий к моей подруге, мои старшие дети дружат с моей юной дочерью, а всех вместе я содержу за свой счёт. Плохо всё это или хорошо, не знаю, но это – жизнь, сударь. А жизнь прожить, как говорят в народе, – не поле перейти. И тут тоже: каждому – своё.

32

Иван провоевал полтора года в составе 31го армейского корпуса под командованием генерала Мищенко. Показал себя смелым и достаточно умелым командиром полусотни, а затем и сотни. Ходил в разведку, в рейд по тылам австрияков, бывал в засадах и в атаках лавой; отступал и сидел в обороне – в общем, хватил военного лиха полной мерой. Правда, продвинулся по службе: догнал деда и отца, получив погоны подъесаула, и отличился пару раз с захватом пленных, за что удостоился двух Георгиевских крестов. За всё время не получил даже царапины, зато в самом начале Ковельского сражения под ураганным огнём германской артиллерии его сотня была брошена на обход с фланга позиций батарей, попала под перекрёстный огонь и потеряла половину состава. Совсем рядом с Иваном разорвался снаряд, конь его был убит, а он сам получил три осколочных ранения: в грудь, правое бедро и голову. Упавший конь придавил седока, Иван наверняка истёк бы кровью, но верный друган Илька Паршин с двумя казаками сумели вытащить его в тыл, где санитары, опять же в сопровождении Ильки, доставили раненого в полевой лазарет.

– Чего это вы труп притащили? – хмуро спросил толстый фельдшер, имевший странную фамилию Зайонц. – У нас живых девать некуда, а тут…

– Слухай ты, Заяц толстожопый! – взъярился обычно добродушный Паршин, ухватив фельдшера за грязный халат. – Мой командир жив и будет жить, ежели ты зачнёшь не рассуждать, а дело своё делать. А ежели он по твоёй нерасторопности помрёт, то и тебе, заячья твоя душа, не жить. Я уж для другана постараюсь! – Илька выразительно поправил кинжал в ножнах, висевший на поясе.

– Ты меня не пугай, – сказал как отрезал фельдшер, принимаясь осматривать недвижимого Ивана. – Зайцы, между прочим, умеют за себя постоять… А ведь и верно, живой, – удивился он, нащупав на окровавленной шее сонную артерию. И приказал санитарам: – Давайте на перевязку!