Блуждание во снах

Пришли, сели чинно вокруг стола. Я огляделся: рядом со мной еще кое-какие купчишки расселись: молодые и не очень. Кто-то хорошо был одет, как и я, а кто небрежно – особенно один мордатый – Кириллом Львовичем величали. Так от того овчарней за версту несло. Председатель, старик с белой бородой и в пенсне золотом, сначала меня представил всем остальным членам Гильдии, а после речь держал. Говорил о паях, о ярмарке губернской, о таможенных сборах и тарифах. Обсуждали все бурно. Даже я выступил. Сказал о необходимости защиты нашего брата, русского купца, от засилья товаров английских и немецких. Говорил я много, горячо. Помню, что слушали все меня внимательно. А под конец все зааплодировали, а я крикнул: «Даешь русское сукно и шелк! Долой басурманскую ветошь!». Тут и вовсе все «браво» закричали. А потом снова шампанское пили и тосты за русское купечество поднимали. А Гришкин мне на ухо шептал: «Макар Тимофеевич, да вы у нас какой толковый! И полгода не пройдет, как Председателем вас сделают. А там, глядишь, и до Городской Управы рукой подать. По вашим способностям я вижу вас товарищем Градоначальника, а через пару лет и самим Градоначальником. Местному-то два годика верховодить осталось».

Все эти речи так меня вдохновляли, что аж голова от гордости кругом шла.

А после мы с тем, разудалым Кириллом Львовичем, и еще двумя купцами, и с Гришкиным в местную ресторацию поехали. Заказали там закусок прорву, вина разного, водок фруктовых. Цыган позвали, а после и к девкам поехали, в нумера. Ну, это-то занятие привычно для моей утробы. Помню, мало мне одной-то оказалось. Я с тремя сразу грешил. Помню, что кричал им: «Эх, девки, поиграйте с бубенцами моими, а жеребец вас верхом прокатит». Помню, мамка ихняя сама как лошадь ржала и поперед девок на жеребца моего лезла. А Кирилла Львович, приятель мой новый, таким дураком спьяну вышел, что на шкап залез и лаял, словно пес цепной. Девки визжали, прятались от дурней его. Снизу дворник прискакал, водой колодезной окатил лихотного. Тот вначале затих, а после и выть зачал. Короче, хороши мы были – нечего сказать…

А поутру, с похмелья, я сидел ужо без фрака, в одном исподнем. Пил рассол огуречный и квас с хреном. Гришкин ко мне зашел. Девок я прогнал.

– Лука, а где я давеча фрак-то посеял? – спросил я его.

– Так вы вчера сами его сняли – душно, да туго вам стало. А потом отчего-то полезли к буфетчику, фрак за рукава узлом связали и конфеты с пряниками приказали туда сыпать.

– А для чего?

– Так цыганам отдать хотели-с. Вы и с запевалой ихним голосами мерялись. Оконфузил он вас немного, ибо спор вы вчистую проиграли. Вы сначала бить его хотели, а потом денег ему полный поднос отдали.

– Эвона как. Ну и дурак я.

Гришкин молчал для приличия, но физиономия его сияла, словно яйцо пасхальное, золоченое.

А на другой день снова – пьянки, да гулянки, и Кирилла Львович стал к нам каждый день визиты делать и другие купцы зачастили на обеды. А Гришкин этот все трезвым ходил. И рюмки лишней не выпьет. Все с бумагами моими возился, распоряжения давал, товар сопровождал.

А ночами я, когда дома ночевал, все своих крепостных бабеночек пользовал. Степанида мне каждую ночь по три девы водила. Откуда только брала? Одна краше другой. Да все откормленные – телеса, словно шаньги с творогом. А я знай, окаянный, все порчу их одну за другой – в раж вошел. Будто басурманин в гареме. И чем больше плакали они и боялись по девичьей скромности и невинности, тем похоть во мне еще сильнее разгоралась. А Степанида такая коварная и развратная оказалась, что от иных ее затей, у меня кровь в жилах стыла. Куда черт не поспеет, туда бабу пошлет. Стыдно признаться, бывало и так, что сама Степанида портила девушек у меня на глазах. У нее для того и приспособы греховные в арсенале имелись. Я таких штук там насмотрелся… Она девок моих иной раз так связывала, что всё девичество наружу. И оставляла так часами, в наказание. А наказывала она их по всякому пустяку придуманному. А если девки студились или плакали, она им рты тряпками затыкала….

Помню, читал в «Гиштории», что был такой правитель в Древнем Риме, Калигулой, кажись, звали. И вот, думаю, что тому супостату проделки Степаниды были бы по душе его дьявольской. А я словно заговоренный на все это глядел и попустительствовал. Иногда и Кирилла Львович мне в затеях советы мерзкие давал. Степанида моя и его приладила к разврату богомерзкому. А тот, некошный, и вовсе чудил так, что меня иной раз мутило от дикости его…

Помню, как однажды нажрался я с утра полугара, захмелел и уснул. Проснулся уже в сумерках от бабского гомона и возни. Гляжу, а распутная Степанида уготовила спектакль паскудный и ждала лишь моего пробуждения. Ставни все наглухо закрыла, свечей кучу зажгла. Тени, словно идолища страшные по стенам поползли. Кирилла в кресле засел, трясло его словно в лихоманке, от предвкушения. Буркалы его бычьи в центр комнаты, не мигая, уставились. А там табурет диковинный стоял – высокий, и из сидушки торчал округлый колышек – не малых размеров и толщиной чуть ли ни в руку…