Блуждание во снах

Короче, отрезвил он меня тогда – водой колодезной обливал, чаем липовым отпаивал, дабы харю мою распухшую в человеческий облик привести. Степаниду и девок урезонил. Велел сидеть всем в девичьей, и носа не высовывать. Степаниде его приказы поперек горла были. Той – день без греха – все равно, что время даром. Вот такая баба развратная была. Она от печали чуть было не увязалась за Кириллой Львовичем, но Гришкин велел ее высечь немного, дабы жар телесный унять. Пригорюнилась она, но присмирела – куда деваться?

И наладились мы с ним визиты деловые наносить. За неделю столько домов богатых посетили. Со столькими господами я знакомство свел. Были на балу у Его Сиятельства, графа Скобейды. Там я мазурку танцевал и с женой его и дочерьми.

И вот, к Его Сиятельству, графу Скобейде, мы стали захаживать чаще других. Гришкин меня к ним наладил – дескать, знакомство козырное, и партия, если что, выгодная, со связями – титул можно вне очереди заполучить, должность высокую.

Граф только с виду важным казался, а на деле – дальше носа своего не видел. Принял меня радушно, коллекцию оружейную показал, фамильные портреты, винный погреб, рассказал о геройстве своем фронтовом. А я цирлих-манирлих соблюдаю, дескать, жених, да с состоянием, да непрочь жениться, ежели дочки-то две на выданье. Одна была высокая, темненькая, другая росту поменьше – пухленькая, да беленькая. Я им кажный день корзины с розами возил и наборы сластей из кондитерской. Забыл сказать, я Александру Никандровичу еще жеребца серого, испанских кровей, с собственной конюшни подарил – тут он и вовсе расчувствовался. Говорит: «Макар Тимофеевич, родной вы мой, любую дщерь за вас отдам, какая только вам глянется».

Стал я волочиться за той, что посправнее была, за белобрысенькой. И она ухаживания мои охотно принимала – хихикала, жеманилась, по-французски ворковала и на фортепьяно играла. Только чую, маман ее, Мария Михайловна, дама сытая, холеная, телесами обильная, рыжая и в летах, как-то стала косо смотреть на меня. За обедом зло острила, глядела вызывающе зелеными, словно крыжовник глазищами. Губки бантиком подожмет и пыхтит, особливо, когда я к дочке ее клинья подбивал – ручки целовал, моционы по парку совершал. А надобно сказать, что выглядел я тогда превосходно: рожа посвежела, волосья мне цирюльник щипцами укладывал, усы и бороду фабрил[47]. Костюмы на мне все аглицкие были: шляпы, трости, перчатки – все, как у господ важных.

С кувертом[48] ладить научился.

Что долго рассказывать? Эта самая, Мария Михайловна, как-то раз подкараулила меня возле ворот их фамильного особняка. А был тот особняк в три этажа, с балконами и львами спящими. Одно название – львы. Словно собачонки скрюченные лежали, пылью присыпаны. Ото львов одни гривы, да ноздри… Ага. Взяла под ручку:

– Господин Булкин, разрешите, я с вами пройдусь немного. Нам объясниться надобно.

– Я весь во внимании, Мария Михайловна, – ответствовал я, волнуясь, словно отрок.

Думаю, и чего этой бабенции надобно от меня? Наверное, рылом не вышел для дочерей ее, видно, не ко двору моя карета прикатила. А дельце-то по-другому обернулось, да так, что и не чаял я. Призналась она мне в тайной любви пылкой. Велела ухаживание за дочкой не прекращать, но сильно не усердствовать, ибо страсть ее такова, что любые знаки внимания от меня, даже к дочери родной, вызывают у нее ревность жгучую и приступы мигрени.

– Поедем, дорогой мой, на квартиру. Я сняла недавно здесь, в Кривом переулке, – жарко зашептала она.

Я обомлел вначале. Думаю: «Бабы, вы что, все рехнулись разом? Чего все влюблены в меня, словно кошки? Дома Степанида блажила, вусмерть меня залюбливала. Других не подпускала. Дев невинных не подкладывала более. Рассказывали даже, что из ревности высекла она сильно Варвару и Матрену – болели девки долго. А теперь и эта, рыжая барыня, сбрендила»

– Мария Михайловна, – говорю я, – вы давно мне глянулись, да только дама-то вы замужняя. Неловко мне перед Александром Никандровичем будет. Не по-людски оно как-то. Он меня приветил, а я черной неблагодарностью ему отплачу, словно хлыщ иль папильон[49] какой.

– Тю-юю, – сказала она и хохотнула. – Нашел, о чем печалиться. Да ежели бы я всех своих любовников сосчитала, так Скобейда бы в ворота дома нашего не вошел – рога бы не пустили. У меня и дочки не от него, мол, ро́ждены.

– Как так? – я прямо оторопел.

– А так. Сказала тебе. А ты молчи, иначе язык отрежут, – и снова захихикала. – Ты чего, булочка моя, испужался что ли меня? Не надо. Я только с виду грозная, а в постели буду с тобой кошечкой ласковой. Мур, мяу! – дурачилась она, выкатив крыжовины зеленых глаз. – А если по справедливости, то граф состояние от моего отца получил за меня в приданое. Сам он беден был, как церковная крыса. Один лишь титул и важности, хоть отбавляй. В этом доме все мое, и я сама себе хозяйка. А что до моих адюльтеров, так тут сам бог велел мне на сторону идти.

– Это отчего-с?