Боже, храни мое дитя

Наконец доктор Маски снял с ее ноги гипс, но велел пока что носить съемный лангет. Он даже понемногу ходить ей разрешил. Кожа на ноге после снятия гипса выглядела просто отвратительно, и Брайд не сумела скрыть нервной дрожи. И все-таки освободиться от этого каменного мешка было очень приятно, однако еще приятней было наконец помыться. Ивлин, верная своему слову, налила в цинковое корыто несколько ведер горячей воды и вручила Брайд губку, полотенце и брусок плохо мылящегося коричневого мыла. После долгих недель «птичьего» плескания в тазике Брайд испытала невероятное наслаждение и благодарность, погрузившись в горячую воду; она мокла в корыте до тех пор, пока вода совсем не остыла. Только тогда она вылезла, начала вытираться и с ужасом увидела, что грудь у нее стала совсем плоской. То есть попросту исчезла. Только соски еще свидетельствовали о том, что это не спина, а грудина. Потрясение оказалось столь велико, что Брайд снова плюхнулась в остывшую грязную воду, прикрывая плоскую грудь полотенцем, как щитом, и думая: «Я, должно быть, больна и умираю».

Потом она замотала полотенцем то место, где когда-то были ее груди, такие заметные, такие аппетитные, сами, казалось, вздымавшиеся к губам стонущих от страсти любовников, и, борясь с охватившей ее паникой, окликнула Ивлин.

– Не найдется ли у тебя чего-нибудь, что можно было бы надеть после купанья? Пожалуйста!

– Конечно, найдется, – спокойно сказала Ивлин и через несколько минут принесла Брайд чистую футболку и свои джинсы. Она словно и не заметила ни ее отсутствующих грудей, ни мокрого насквозь полотенца. Подала Брайд одежду и вышла, давая ей возможность спокойно одеться. Но вскоре Брайд снова ее окликнула: джинсы Ивлин были настолько велики, что даже на бедрах не держались. Тогда женщина предложила ей джинсы Рейн, и они идеально подошли. «Когда это я успела так усохнуть?» – недоумевала Брайд.

Охваченная ужасом, она решила на минутку прилечь, чтобы как-то успокоиться, собраться с мыслями и попытаться понять, что же все-таки происходит с ее телом. Спать ей вовсе не хотелось, но неожиданно она крепко уснула, и откуда-то из темной бездны ей явился абсолютно живой, яркий, физически ощутимый сон. Рука Букера неторопливо двигалась, лаская ее бедра и между ними, а потом, когда ее руки взлетели и сомкнулись у него на спине, он убрал свои пальцы, и она почувствовала в себе то, что они в шутку называли «гордостью и достоянием нации». Брайд попыталась что-то прошептать или застонать, но не сумела, так крепко его губы прижимались к ее губам, и она обвила ногами его раскачивающиеся ягодицы – то ли для того, чтобы замедлить их движение, то ли помогая Букеру, то ли просто желая удержать его в этом положении. Когда она проснулась, то почувствовала, что чрезвычайно возбуждена и даже мурлычет от удовольствия. Однако стоило ей коснуться того места, где раньше были груди, и сладострастное мурлыканье сменилось рыданиями. Именно тогда она окончательно осознала, что перемены в ее теле начались не после того, как Букер ушел, а из-за его ухода.

«Лежи спокойно», – велела себе она; в голове у нее царил полный кавардак, но она была уверена, что сумеет все привести в порядок и вести себя будет так, словно ничего не случилось. Никто ничего не должен знать, никто ничего не должен заметить. Она обязана держаться совершенно нормально и спокойно со всеми разговаривать, словно всего лишь приняла ванну, а потом вымыла голову. Брайд, сильно прихрамывая, подошла к раковине, налила в тазик теплой воды из стоявшего рядом ведра, быстренько намылила волосы и старательно их прополоскала. Как раз когда она озиралась в поисках сухого полотенца, вошла Ивлин и с улыбкой сказала:

– Ух ты! Сколько же у тебя волос, Брайд! Пожалуй, слишком много для посудного полотенца. Пойдем-ка, посидим снаружи, пусть твои роскошные волосы сами на солнышке да на свежем ветерке просохнут.

– Хорошо, пойдем, – согласилась Брайд. «Главное, – думала она, – вести себя как обычно. Возможно, благодаря подобному поведению мое тело сумеет восстановиться… или, по крайней мере, эти неприятные перемены как-то приостановятся». Они с Ивлин вышли во двор и уселись на ржавой железной скамье; весь двор был залит солнечным светом, таким ярким, что казался платиновым. Рядом со скамьей на столике стояла жестянка с травой и бутылка неизвестного пойла. Вытирая полотенцем волосы Брайд, Ивлин болтала о чем-то несущественном, словно завзятая парикмахерша. Потом она стала рассказывать, как счастлива, что живет здесь, под звездами, с поистине идеальным мужчиной; как много она узнала во время странствий; каким полезным оказалось для нее ведение домашнего хозяйства без каких бы то ни было современных удобств и кухонных приспособлений, которые она называла «потенциальным мусором для помойки», поскольку все они, с ее точки зрения, слишком быстро ломаются; как их со Стивом совместная жизнь стала еще лучше, когда в ней появилась Рейн…