Британские дипломаты и Екатерина II. Диалог и противостояние

Оценив сложившуюся ситуацию, Гаррис в июле 1781 г. сообщил своему шефу, какие меры следует предпринять, чтобы не задеть чувств императрицы и одновременно не принять ее предложения о переговорах с голландцами. Англичане явно не спешили проводить отдельные переговоры с Нидерландской республикой, на чем настаивала императрица. Они усматривали «значительные препятствия» на пути к переговорному процессу. «Теперь весь вопрос заключается в следующем: что окажется для нас выгоднее по последствиям, вступить в отдельные переговоры с Голландией или, отказавшись от них, подвергнуться опасности навлечь на себя всю соединенную силу северного союза, – делился Гаррис своими соображениями с лордом Стормонтом. – Я искренне желаю, чтобы у нас нашлось достаточно силы, чтобы не опасаться этого союза. Это дало бы Европе урок, в котором она нуждается»560. В противном случае, продолжал посол, придется следовать совету «друга» (Потемкина –

Т.Л.) – «отличить ее (императрицу – Т.Л.)

от всех ее союзников особыми знаками доверия; сначала согласиться на ее предложение … а затем высказать единственные условия, на которых мир с республикой может быть заключен». Посол был уверен, что эти условия вызовут «бурные настроения» в Голландии, и потому императрица едва ли на них согласится. Но даже, если она согласится, переговоры завершатся, согласно желаниям англичан. А далее, продолжал Гаррис, могут наступить обстоятельства, которые позволят от этого соглашения вообще отказаться561.

Как видно, британский дипломат вел свою собственную игру в намечавшемся переговорном процессе с Голландией, в котором должна была участвовать Россия. Ратуя за достижение мира на словах, поддерживая императрицу в ее намерении этого добиться как можно скорее, на деле он предусматривал совершенно другой расклад событий: исключить Россию из переговорного процесса с республикой.

В ответном послании от 7 сентября 1781 г. Стормонт извещал посла о том, что правительство Великобритании все же согласилось принять отдельное вмешательство императрицы в переговорный процесс с Голландией. «Эта новая попытка делается с целью приобрести дружбу императрицы через потворство ее минутной страсти», – признавал Стормонт. «Поразительно и грустно, но тем не менее справедливо, – продолжал министр, – что, каковы бы ни были ее намерения, во все время этой войны она не сделала ни одного шага, который по своим последствиям не клонился бы к существенному вреду нашей страны»562

. Допуская императрицу к переговорному процессу с Голландией, считал Стормонт, следует действовать «с необходимой осторожностью», твердо отстаивать собственные интересы и не идти ни на какие уступки. Министр советовал Гаррису быть особенно внимательным ко всему, что может указать на истинные намерения Екатерины II. «Мы … должны рассчитывать на собственную бдительность и твердость для того, чтобы избежать всяких козней и повести все переговоры с необходимой осторожностью», подчеркивал Стормонт. В то же время он признавался, что «мало ожидал истинной выгоды» от этого дела.

Министр обращал внимание на то, что в начале Англо-голландской войны российская императрица проявляла к ней «кажущееся равнодушие», что не могло не беспокоить англичан, воспринявших подобную позицию как «большое зло». Британцы старались «возбудить» Екатерину к деятельности, уверенные в том, что если она начнет действовать, то непременно в пользу Великобритании, поскольку «от благосостояния этой страны … зависит и процветание ее собственной империи». Однако события показали, что англичане «сильно ошибались». Всякий шаг, сделанный императрицей, «всякая мера, ею принятая, – признавал Стормонт, – клонились лишь к усилению наших затруднений и к тому, чтобы сделать войну еще более для нас обременительной». И далее министр с долей цинизма заключал: «… Для нашей страны было бы истинным счастьем, если бы, подобно восточному монарху, она уснула на своем троне»563.

Дальнейшие события, произошедшие при дворе, на время отвлекли внимание посла от международных дел и внешней политики Екатерины II. 7 сентября 1781 г. Гаррис докладывал в Лондон об отставке графа Панина от занимаемой должности министра иностранных дел. Это событие произвело, по свидетельствам посла, «весьма сильное впечатление» не только на графа, но и на лиц, подчиненных ему. «Здесь раздается такой ропот, какой только возможен при подобном правительстве», утверждал посол. Сам граф Панин «упал духом» и чувствовал себя глубоко обиженным.