Британские дипломаты и Екатерина II. Диалог и противостояние

В ожидании вестей из Лондона по поводу предложений британской стороны об оборонительном союзе Гаррис, что называется, изучал свет, знакомился с обитателями императорского двора, изыскивал пути для сближения с наиболее влиятельными из них. В письме к приятелю Уильяму Эдену от 2 февраля 1778 г. Гаррис сообщал: «Я провел здесь слишком мало времени, чтобы точно определить характеры первых членов двора и здешнего высшего общества. Большая пышность и небольшая нравственность, кажется, распространены во всех классах; лесть и раболепство характеризует низший слой общества, самонадеянность и гордость – высший». Примечательно, что дипломат, пробывший в Петербурге всего лишь месяц, не избежал стереотипов, присущих европейцам, делая вывод о том, что развлечения знати, убранство их комнат и количество прислуги «имеют вполне азиатский характер». Обратил он внимание также на стремление знати («высшего общества») во всем подражать иностранцам, не имея «ни в нравах, ни в характере ничего собственного», и в то же время «худо принимать» их. При этом Гаррис оговаривал, что ни сам он, ни его жена и сестра не могли на это пожаловаться, так как с ними обошлись «как нельзя любезнее»441

.

Гаррис полагал, что Россия переживает опасный кризис. Новая война с Портой кажется неизбежной: турки снаряжают многочисленный флот на Черном море и принимаются за составление регулярной армии «с такой деятельностью, какой еще никогда до сих пор не выказывали в этом». Между тем российский двор остается верен своим привычкам: «великая расточительность и привычка всякое дело откладывать и затягивать – вот чем заражены все от первого до последнего»442

. Что же касается императрицы, то самые сильные ее враги – это «лесть и ее собственные страсти», склонность к удовлетворению которых с годами только усиливается. В качестве примера посол сослался на информацию о фаворитах Екатерины. В депеше Саффолку 2 февраля 1778 г. он сообщал: «Настоящий любимец, Зорич, кажется, впадает в немилость. Он получил и растратил огромное состояние … Вероятно, Потемкин будет послан для отыскания нового любимца, и я слышал … что у него уже есть на примете некто Архаров, начальник московской полиции»443

. Посол характеризовал его как человека средних лет, красивой наружности, более похожего на Геркулеса, чем на Аполлона.

Время шло, а вопрос о заключении союза все не решался. В депеше Саффолку Гаррис, уже не веря в успех задуманного предприятия, жаловался, что «перепробовал все средства, чтобы возбудить в этом дворе сознание его истинных интересов, открывая ему … окружающие их опасности, которые в случае, если они не прибегнут к своим естественным союзникам (англичанам – Т.Л.

), грозит, если не разрушить, то по крайней мере поколебать самые основания их империи»444. Однако, продолжал посол, императрица верит в свою непобедимость, а также в то, что англичане нуждаются в России больше, чем русские в них. «Все это … делает мои попытки безуспешными», с горечью заключал посол. Тем не менее он не оставлял попыток сдвинуть дело с мертвой точки, пытался изыскать любые средства, чтобы приблизиться к выполнению данного ему поручения. «Я продолжаю усердно ухаживать и за императрицей, и за графом Паниным», – сообщал Гаррис в Берлин Гюго Эллиоту 20 марта 1778 г. Он отмечал, что не имеет повода жаловаться на их обращение с собой. Императрица обыкновенно приглашает его играть в карты, ведет с ним беседы. Графа Панина посол видит ежедневно, обсуждает с ним положение дел в Европе. Во время этих бесед Гаррис усиленно пытается обратить внимание российского министра на опасность, которая угрожает России со стороны внешних врагов, предлагая найти способ противостоять им через заключение союза с Великобританией.

Пока посол напоминал императрице о ее внешних врагах, сама Британия оказалась в состоянии войны с Францией, которая объявила, что будет торговать с Америкой, как со свободной страной и защищать эту торговлю оружием. Получив информацию из Лондона, Гаррис 3 апреля 1778 г. направил императрице послание короля, который высказывал свое возмущение действиями Версальского двора и выражал надежду, что императрица «сочтет этот бесчестный поступок … за намеренное нарушение европейского мира». Спустя 10 дней посол с раздражением писал Саффолку: «… Я должен сознаться, что не замечаю ни в самой императрице, ни в одном из ее министров того расположения к нам, которое они так часто заявляли в то время, когда они нуждались в нас больше, чем мы в них»445. По-видимому, посол так и не дождался от российского правительства осуждения действий Версаля.