Бунтари и воины. Очерки истории донского казачества

Не смогли одолеть регулярный отряд крестьяне с вилами. Поражение было сокрушительным. Повстанцы потеряли всю артиллерию, две тысячи убитыми и ранеными и семь тысяч пленными. Сам Пугачев едва не попал в руки врага. Тридцать верст гнал он свою лошадь — вынесла, избавила от гибели своего седока родимая.

«Не можно представить себе, — писал Павел Сергеевич Потемкин, — до какой крайности весь народ в здешнем краю бунтует… Причина этого — крайнее мздоимство, которое народ разорило и ожесточило»^{95}.

Такой вот народ был в России — нетерпеливый.

Отловленных под Казанью мятежников Потемкин приказал… отпустить по домам, а «дабы от оскудения в пути не надумали они сделать никаких насильств и грабежей, то дано им было на дорогу каждому по пятнадцати копеек»^{96}. И все-таки бунтовали — не в деньгах, видать, дело.

Пугачев ушел от погони с отрядом не более четырехсот человек. Поэтому надо было подумать о восстановлении армии. И он прибегает к испытанному уже не раз средству; обращается с воззванием к народу. Его красноречивый секретарь Алексей Иванович Дубровский на едином дыхании сотворил очередной «высочайший» манифест, который по праву можно отнести к самым выразительным документам крестьянского восстания.

Именем «императора и самодержца всероссийского» Пугачев жалует всех «верноподданных» «вольностью и свободою, вечно казаками», «землями, лесами и сенокосными угодьями, рыбными ловлями и соляными озерами». И все это — «с монаршим и отеческим милосердием», «без покупки и без оброку», в общем, дарам. Пользуйтесь во благо! Ради того он «вкусил и претерпел от злодеев дворян странствия и немалые бедствия». Впрочем, все это в прошлом^{97}

.

«А как ныне имя наше властью. Всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом; кои дворяне в своих поместьях и вотчинах находятся, оных противников нашей власти, возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, казнить и вешать… по истреблении которых всякий может восчувствовать тишину, спокойную жизнь, кои до иска продолжаться будут»^{98}.

Население Поволжья приняло этот манифест с большим сочувствием. Крестьяне восстали почта поголовно. Царя-избавителя ожидали как отца родного и всячески старались угодить ему — ловили, казнили и вешали дворян. Пугачев не ввязывался в сражения, он «бежал, но бегство его, — по выражению А. С. Пушкина, — казалось нашествием»^{99}. Кровавым смерчем пронеслись мятежники через Цивильск, Ядрин, Курмыш, Алатырь и Саранск. Екатерину раздражала способность «столь грубого разбойника» отрываться от ее генералов. Она отстранила от командования правительственными войсками Федора Щербатова и назначила на освободившееся место князя Петра Голицына. Началась бешеная скачка по пути, залитому кровью, отмеченному виселицами и пожарищами.

— Ваше Величество, помилуйте, — говорили Пугачеву сподвижники, — долго ли нам так странствовать и проливать человеческую кровь? Время вам идти в Москву и принять престол.

— Нет, детушки, потерпите, не пришел еще мой час, а когда наступит, то я и сам без вашего зова пойду. Теперь же я намерен идти на Дон, там меня некоторые знают и примут с радостью^{100}.

8. Настроение в «верхах»　

Иван Федорович Платов, почитай, уже год в Петербурге. И что там делает, неизвестно. Впрочем, можно предположить с большей степенью　 вероятности…　

Место Григория Орлова в алькове Екатерины Алексеевны заступил мужественно красивый Потемкин, тоже　Григорий, но Александрович. Императрица серьезно опасалась мести братьев бывшего любовника, особенно страшного в своем коварстве Алехана. В такой ситуации казаки, к которым имел особое доверие новый фаворит, могли получить роль почетной стражи Ее Величества, что вскоре и будет оформлено официально. Но об этом позднее…

В Петербург между тем стали поступать сообщения одно тревожнее другого. В понедельник пришло известие о разорении Казани и повергло всех в уныние. Явилось опасение за судьбу первопрестольной. Из Нижнего долетел крик о помощи губернатора Ступишина. Екатерина туг же созвала членов тайного совета и объявила, что для спасения империи намерена сама отправиться в Москву, чтобы на месте возглавить борьбу с мятежниками и вселить уверенность в ее обывателей. Императрица потребовала, чтобы собравшиеся высказали свое мнение относительно ее решения. Все молчали. Молчание стало тягостным.

— Что скажете вы, Никита Иванович, — обратилась она к Панину, — хорошо ли, дурно ли я поступаю?