Бунтари и воины. Очерки истории донского казачества

— Не только нехорошо, — ответил граф, — но и бедственно в рассуждении целости империи. Такая поездка, увеличив вне и внутри отечества настоящую опасность более, нежели есть она на самом деле, может ободрить и умножить мятежников и уронить престиж наш при других дворах.

Мысль Никиты Ивановича понять нетрудно: выходит, дела в России настолько плохи, что Ее Величество берет на себя роль, вовсе не свойственную женщине. Разве нет у нее генералов, способных одолеть «столь грубого разбойника», на которых она могла бы положиться?

Григорий Александрович Потемкин энергично поддержал решение своей возлюбленной отравиться в первопрестольную столицу:

— Надо ехать!

Князь Орлов «с презрительной индифферентностью все слушал, ничего не говорил и извинялся, что он не очень здоров, худо спал и потому никаких идей не имеет. Окликанные дурехи Голицын и Разумовский твердым молчанием отделались. Скаредный Чернышев трепетал между фаворитами… и спешил записывать только имена тех полков, которым к Москве маршировать поведено». Так передал в письме к брату атмосферу того совещания Никита Панин^{101}.

Прямо-таки жаль императрицу: создается впечатление, что в ближайшем окружении Ее Величества — ни одного способного человека и за советом-то не к кому обратиться, кроме графа Никиты Ивановича. Но Панина Екатерина не любит, ибо он спит и во сне видит на престоле своего воспитанника цесаревича Павла Петровича.

«Как ни глупы и молчаливы» были все члены тайного совета, иронизирует академик Дубровин, а все-таки постановили отклонить поездку императрицы в Москву, отправить против самозванца дополнительно к действующим войска и назначить главнокомандующим «знаменитую особу с такою же полною мочью, какую имел покойный генерал Бибиков», но кого именно, пока не определили^{102}

. Панину же хотелось протащить на роль спасителя отечества своего брата Петра Ивановича.

Среди «тех полков, которым к Москве маршировать повелено», был полк донского старшины Ивана Федоровича Платова. Он выступил в поход сразу же по окончании заседания тайного совета, во второй половине дня 21 июля 1774 года.

Через сутки в столицу пришло донесение фельдмаршала Румянцева о заключении мира с Турцией. То был самый счастливейший день в жизни Екатерины. Она добилась того, что оказалось не по силам даже Петру Великому — Россия подучила выход в Черное море. «Теперь осталось усмирить бездельных бунтовщиков». И императрица накинулась на них «всеми силами, не мешкая ни единой минуты»^{103}.

Уступая настойчивости своего канцлера, Екатерина назначила Петра Ивановича Панина главнокомандующим правительственными войсками, подчинила ему гражданское управление в Казанской, Оренбургской и Нижегородской губерниях, но отказала в праве «живота и смерти» — казнить и миловать бутовщиков по собственному разумению. Зная об отношении графа к черни, императрица убеждала его:

— Граф, задача не только в том состоит, чтобы поражать, преследовать и истреблять злодеев, поднявших оружие прочив нашей верховной власти, но главным образом в том, чтобы, сокращая пролитие крови заблуждающихся, возвращать их на путь исправления, восстанавливать повиновение, покой и безопасность внутреннего общежития^{104}.

В распоряжение нового главнокомандующего поступили громадные силы минувшей турецкой войны. «Кажется, противу воров наряжено столько войска, — писала Екатерина Панину, — что едва ли не страшна таковая армия и соседям была бы». Тем более, что в нее был призван Александр Васильевич Суворов^{105}.

9. Спектакль продолжается

Пылил Пугачев по дорогам Поволжья, скакал на юг, надеясь прорваться на родной Тихий Дон, поднять казаков и уйти с ними на Кубань. Он не мечтал уже вернуться в Россию, ибо знал, что по пятам за ним идут большие отряды, одолеть которые его лапотники, вооруженные «вилами, чекушками и дрючьем», просто не могли. Они сами нуждались в защите. Погибли уже или попали в плен самые верные его товарищи, с кем пустился он почти год назад в свой великий поход по империи. Рядом никого. Не с кем слова молвить. Грустно. Емельян стал раздражителен, зол — «такой собака, чуть на кого осердится, то уж и ступай в петлю», — вспоминала позднее Софья Дмитриевна^{106}

.

Молча ехал Пугачев в сопровождении своих новых полковников. За ним катились кибитки его первой жены с детьми, наложниц, отобранных у казненных родителей на утеху плоти государевой. Всего «у него было девок с восемь» и все «хорошие, как писаные», — без сердца к несчастным заметила на следствии Софья Дмитриевна. Они ночевали в ее палатке, и лишь те, на кого падал выбор похотливого самозванца, покорно следовали за ним, «по две» обычно^{107}.

Восстание, разливаясь по всем направлениям, докатилось уже до Петровска. Однажды после обеда Емельян вошел в палатку Софьи, выставил вон всех «девок», спросил:

— Что ты думаешь обо мне, Дмитриевна?

— Да что думать-то, буде не отопрешься, так я жена твоя, а они дети, — ответила она, указывая на сына и дочерей.