Бусидо. Кодекс чести самурая

Именно традиционным самообладанием объясняется отсутствие ревайвелизма[126] в христианских церквях Японии. Когда у нас мужчина или женщина испытывают душевные порывы, их первым импульсом становится незаметно подавить их внешние проявления. Редким исключением становятся случаи, когда нас охватывает очень сильное воодушевление, и мы говорим с пылким и искренним красноречием. Поощрять легкомысленные разговоры о духовном опыте означает нарушать третью заповедь[127]. Самые священные слова, самые потаенные сердечные переживания, выставленные напоказ, оскорбляют слух японца. «Ты чувствуешь, что почва твоей души возделана нежными мыслями? Пора семенам прорасти. Не вороши их словами, но пусть они растут в тишине и тайне», – пишет в своем дневнике один молодой самурай.

Многословное выражение потаенных мыслей и чувств, особенно религиозных, у нас считается безошибочным признаком того, что мысли и чувства эти неглубоки и не слишком искренни. Пословица гласит: «Сродни гранату тот, кто, когда раскрывает рот, выставляет напоказ содержимое своего сердца».

Если нас тронуло какое-то чувство, мы придерживаем язык, чтобы это и вовсе не по причине извращенности восточного ума. У нас ведь, как выразился Талейран, «язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли».

Навестите знакомого японца в минуту глубочайшего горя, и он непременно примет вас с улыбкой, но с покрасневшими глазами или влажным от слез лицом. Поначалу вы можете счесть, будто у него истерика. Добейтесь от него объяснений, и услышите пару-тройку обрывочных банальностей, вроде: «Человеческая жизнь полна горя», «Кто встречается, должен и расставаться», «Кто родился на свет, тому умирать», «Глупо считать года умершего ребенка, но женское сердце предается глупостями». Девиз Фридриха III, выбитый на памятном жетоне: «Учись страдать без жалоб», нашел бы здесь отклик задолго до того, как появился.

Действительно, у японцев есть особенность посмеиваться в тот момент, когда хрупкая человеческая натура подвергается суровому испытанию. Думается, что у нас больше причин для такой неуместной веселости, чем у самого Демокрита[128]

, ведь у нас смех зачастую скрывает усилия, которые мы прилагаем, чтобы восстановить присутствие духа и хладнокровие. У нас смех служит противовесом плачу или гневу.

Подавленные чувства находят отдушину в поэтических афоризмах. Один поэт X века писал: «В Японии, равно как и в Китае, человек, обуреваемый печалью, изливает горе в стихах». Мать, стараясь унять боль разбитого сердца, в мыслях о том, как ее покойный ребенок уже не будет гоняться за стрекозами, напевает:

Как далеко, – кто скажет мне? —Умчался мой охотник на стрекоз!

Я воздержусь от цитирования других примеров, поскольку знаю, что лишь в слабой мере способен воздать должное жемчужинам нашей литературы, попытайся я передать на чужом для меня языке мысли, капля за каплей выжатые из кровоточащих сердец и собранные в ожерелья редчайшей ценности. Надеюсь, я до некоторой степени показал внутреннюю работу нашей души, которая часто прикрыта маской черствости или истерической смесью смеха и страдания, вызывающей сомнения в психическом здоровье.

Также выдвигались предположения, что наше умение сносить боль и равнодушие к смерти обусловлено недостатком чувствительности. До какой-то степени они верны. Но тогда возникает вопрос: почему нашим характерам не хватает чувствительности? Возможно, дело в нашем климате, который не так благоприятен, как американский. Возможно, наша монархическая форма правления не вызывает у нас тех же радостных эмоций, как республиканская – у французов. Возможно, мы не перечитываем «Sartor Resartus» с таким же рвением, как англичане. Лично я полагаю, что как из-за нашей возбудимости и чувствительности нам необходимо постоянно прибегать к самоконтролю. Каким бы ни было объяснение, ни одно из них не будет верным, если не учитывать долгие годы практики самодисциплины.

Дисциплина и самообладание легко могут завести слишком далеко и подавить самые прекрасные душевные порывы, навязать податливым натурам чудовищное представление о мире, могут породить фанатизм, воспитывать лицемерие и притупить привязанности. Даже эти высокие достоинства имеют свою противоположность и свои подделки. В каждой добродетели мы должны видеть ее позитивное превосходство и следовать ее позитивному идеалу, а идеал самообладания заключается в том, чтобы (по нашему выражению) сохранять холодный ум, или, если воспользоваться греческим термином, достичь состояния эутимии[129]

, которое Демокрит называл высшим благом.

Своей высшей степени самообладание достигает и лучше всего иллюстрируется традициями, воплощенными в первом из тех двух культурных институтов[130], которые будут рассмотрены далее, а именно в институтах самоубийства и воздаяния.

XIV

Институты самоубийства и воздаяния

Оба эти институтах (первый известен как харакири, второй – как катакиути) более-менее полно освещены в сочинениях иностранных авторов.