Бусидо. Кодекс чести самурая

Начав с самоубийства, позволю себе заявить, что ограничу свои наблюдения только сэппуку или каппуку, в просторечии известном как харакири, что означает самоубийство посредством вспарывания живота. «Вспарывание живота? Какой абсурд!» – воскликнут те, кому незнакомо это выражение. Каким бы нелепым или странным не показалось оно поначалу иностранному читателю, оно не настолько чуждо тем, кто изучал сочинения Шекспира, который вложил в уста Брута следующие слова: «И дух твой [Цезаря] бродит среди нас, во внутренности наши обращая наши мечи»[131].

Прочтите строки современного нам английского поэта[132], который в «Свете Азии» говорит о том, как меч пронзает внутренности королевы: никто не может упрекнуть его ни в приземленном стиле, ни в нарушении приличий. Или возьмем еще один пример, картину Гверчино в генуэзском палаццо Росса, изображающую смерть Катона. Никому из тех, кто читал предсмертную речь Катона из трагедии Аддисона[133]

, не станет насмехаться над мечом, до половины погруженным в его живот. В нашем представлении такой способ ухода из жизни ассоциируется с примерами благороднейших поступков и самого трогательного пафоса, а потому наших концепций не пятнает ничто отвратительное и еще менее смехотворное. Так чудесна преображающая сила добродетели, величия, нежности, что самая низменная форма смерти приобретает возвышенный характер и становится символом новой жизни – иначе символ позорной смерти, который узрел император Константин, не покорил бы мир!

На наш взгляд, сэппуку утрачивает малейший оттенок абсурдности не только в силу внешних ассоциаций, ведь выбор именно этой части тела основывался на древних анатомических представлениях, согласно которым живот был обиталищем души и нежных привязанностей. Когда Моисей говорит о Иосифе, «взволновалась внутренность его к брату его»[134], когда Давид молит Господа не забыть его нутро[135], или когда Исаия[136]

, Иеремия[137] и другие вдохновенные пророки древности говорили, внутренности «стонут» или «возмущаются», они лишь подтверждают мнение, бытовавшее среди японцев, а именно, что душа обретается в животе. Семиты называли печень и почки вместилищем чувств и жизни. Термин «хара» более исчерпывающий, чем греческие phren[138] или thumos[139]

, иными словами, и японцы, и эллины полагали, что человеческий дух обитает где-то в области диафрагмы. Такое представление ни в коей мере не ограничивается античностью. Французы вопреки теории, выдвинутой одним из их величайших соотечественников философом Декартом[140], который утверждал, что душа помещается в эпифизе, упорно используют термин ventre[141] в том смысле, который будучи анатомически туманным, физиологически значим. К тому же entrailles[142]

связаны во французском языке с такими понятиями как привязанность и сострадание. Эти представления далеки от суеверий, напротив, они более научны, чем расхожее мнение, будто все чувства обитают в сердце. Даже не прибегая к помощи монаха, японец лучше, чем Ромео знал, «где часть презренная вот этой самой плоти, где имя то гнездится»[143]. Современные неврологи говорят о брюшном и тазовом[144] мозге, определяя этими терминами симпатические нервные центры в соответствующих частях тела, которые испытывают сильное влияние любого физического действия. Если принять эту точку зрения на физиологию души, несложно будет вывести силлогизм сэппуку: «Я раскрою вместилище моей души и покажу, какова она. Взгляните сами, грязная она или чистая».

Мне не хотелось бы, чтобы сочли, будто я привожу религиозное или хотя бы нравственное оправдание самоубийству. Для многих, однако, высокие понятия о чести оказывались достаточным поводом свести счеты с жизнью. Сколько людей разделяли чувства, выраженные Гартом: «Когда утрачена честь, смерть – облегченье; она надежный способ скрыться от стыда»[145], и с улыбкой предавали свои души великому забвению.