Бусидо. Кодекс чести самурая

Прославление сэппуку, вполне естественно, вызывало немалый соблазн совершить его без дозволения. Ради дела, несовместимого со здравым смыслом или по причинам, совершенно не достойным смерти, горячие юноши устремлялись к сэппуку, как насекомые к огню. Сомнительные мотивы привели к этому поступку самураев больше, чем монахинь к воротам монастыря. Жизнь стоила дешево – дешево по популярному стандарту чести. Самое печальное, что честь, которая всегда, так сказать, была в чести, не всегда была чистым золотом, порой она оказывалась сплавлена с презренными металлами. Ни один круг ада не может похвастаться большей плотностью японских насельников, чем седьмой, к которому Данте отнес всех, кто сам свел счеты с жизнью.

Однако для настоящего самурая приближать собственную смерть или стремиться к ней было сродни трусости. Когда настоящий воин проигрывал одну битву за другой и бежал от преследующих его врагов из долины в горы, из лесов в пещеры и оказался, голодный и одинокий, в темном дупле дерева, с затупленным в боях мечом, со сломанным луком и без единой стрелы, – разве благороднейший римлянин в сходных обстоятельствах не бросился на меч после битвы при Филиппах[149]

? Но самурай считал трусостью умереть и с достойным христианских мучеников мужеством подбадривал себя импровизированными стихами:

Когда придут страдание и боль,Взвалю я их себе на спину,

И ношу ставшую невыносимой,Приму я как юдоль.

Иными словами, согласно учению бусидо, следовало терпеть и смотреть в лицо любым невзгодам и бедам с выдержкой и чистой совестью, ибо, как учил Мэн-цзы: «Когда Небо готово пожаловать человеку великую задачу, сначала оно испытывает его душу страданиями, а жилы и кости – тяготами, оно подвергает тело голоду и чрезвычайной бедности, оно сводит на нет его затеи. Всем этим оно пробуждает его ум, укрепляет характер и восполняет недостатки». Истинная честь состоит в исполнении велений Неба, и ни одна смерть, которую навлек на себя через них, не может быть позорной, тогда как умереть, чтобы избежать уготовленного Небом, поистине трусость! В мудрой книге сэра Томаса Брауна «Religio Medici»[150] содержится точный английский эквивалент того, чему постоянно учит кодекс бусидо. Позвольте процитировать: «Презирать смерть – проявление отваги, но когда жизнь страшнее смерти, истинная доблесть – в том, чтобы жить». Один знаменитый монах XVII века насмешливо заметил: «Что б ни говорил самурай, которому еще не приходилось умирать, в решительный миг он скорее убежит или спрячется». И далее: «Того, кто однажды умер в сердце своем, не властны пронзить ни копья Санады, ни стрелы Тамэтомо[151]

. Как близко мы подходим здесь к вратам храма, чей Зодчий учил: «Кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее»[152]! Это лишь некоторые из многочисленных примеров, которые подтверждают нравственную тождественность всех народов мира, несмотря на столь упорные попытки представить различия между христианами и язычниками как можно нагляднее.

Таким образом, мы видим, что церемония сэппуку в бусидо не является ни иррациональной, ни варварской, как это может показаться при первом взгляде на злоупотребление ей.

Теперь мы посмотрим, не имел ли смягчающие черты сопутствующий сэппуку институт воздаяния – или, если пожелаете, мести. Надеюсь, я смогу покончить с этим вопросом, уделив ему лишь несколько слов, так как сходный институт, или, скажем, обычай, если так больше понравится читателю, в ту или иную эпоху существовал у всех народов и еще полностью не канул в лету, как о том свидетельствуют не прекращающиеся дуэли и линчевания. Разве один американский капитан не вызвал на дуэль Эстерхази, чтобы отомстить за зло, причиненное Дрейфусу? В племени дикарей, где не существует института брака, измена не является грехом, и только ревность любовника защищает женщину от оскорблений, так и в эпоху, в которой не существует уголовного суда, убийство не является преступлением, и только угроза возмездия со стороны родственников жертвы сохраняет порядок в обществе. «Что самое прекрасное в мире?» – спросил Осирис Гора и услышал в ответ: «Отомстить за обиды родителя», на что японец добавил бы: «и господина».