Бусидо. Кодекс чести самурая

В мести есть нечто, утоляющее жажду справедливости. Мститель рассуждает: «Мой отец не заслужил смерти. Тот, кто убил его, совершил великое зло. Будь мой отец жив, он не стерпел такого, ведь само Небо ненавидит несправедливость. Воля моего отца, воля Неба – чтобы злодей больше не творил зла. Он должен пасть от моей руки. Так как он пролил кровь моего отца, я, плоть от плоти его, должен пролить кровь убийцы. Нам нет места под одним Небом». Умозаключение – упрощенное и ребяческое (хотя, как нам известно, и Гамлет рассуждал ненамного глубже), и тем не менее свидетельствует о врожденном ощущении равновесия и справедливости – «око за око, и зуб за зуб». Наше чувство мести имеет математическую точность, и, пока решение не удовлетворяет обеим частям уравнения, мы не можем избавиться от ощущения чего-то незавершенного.

В иудаизме с его ревнивым богом или в древнегреческой мифологии, создавшей богиню мести Немезиду, отмщение могло быть предоставлено высшим или, если угодно, сверхъестественным силам, но здравый смысл привнес в кодекс бусидо институт воздаяния в качестве своеобразного этического суда справедливости, куда человек мог обратиться в том случае, если его дело нельзя было судить по обычным законам. Господин[153]

сорока семи ронинов был осужден на смерть, и не было суда высшей инстанции, к которому он мог бы воззвать. Его верные вассалы прибегли к мести, единственному возможному высшему суду. Их осудил обычный закон, но народа интуитивно вынес им другой вердикт, потому память о них по сей день свежа и благоуханна, как и трава на их могилах в Сэнгакудзи.

Хотя Лао-цзы учил платить добром за обиды, гораздо громче звучал голос Конфуция, говорившего, что за обиду должно возмещать справедливостью, однако оправдывал месть только в том случае, если она совершалась во имя господина и благодетеля. Собственные обиды, в том числе и зло, причиненное жене и детям, следовало терпеть и прощать. Поэтому самурай мог бы повторить клятву Ганнибала[154] своему отцу отомстить за зло, причиненное его стране, но презирал бы Джеймса Гамильтона, носившего за поясом мешочек с землей с могилы жены в качестве вечного напоминания о мести за те обиды, которые нанес ей регент Мюррей.

Оба этих института – самоубийства и воздаяния – утратили raison (смысл) после вступления в силу уголовного кодекса. Мы больше не слышим о романтических приключениях прекрасной девы, которая под чужой личиной выслеживает убийцу своего отца. Мы больше не наблюдаем семейных трагедий кровной мести. История рыцарских странствований Миямото Мусаси[155]

ныне ушла в прошлое. Хорошо организованная полиция выслеживает преступника от имени пострадавшей стороны, а закон отправляет правосудие. Государство и общество в целом заботятся о том, чтобы зло постигла кара. Когда чувство справедливости удовлетворено, нет необходимости в катакиути. Но если бы оно оставалось «тем голодом сердца, что питается надеждой утолить сей голод кровью жертвы», как писал один богослов из Новой Англии, несколько абзацев уголовного кодекса не смогли бы окончательно его устранить.

Сэппуку хотя и де-юре не существует, но время от времени мы по-прежнему слышим о нем и, боюсь, еще будем слышать, пока в нашей стране помнят о прошлом. В моду будут входить разнообразные безболезненные и быстрые способы самоубийства, поскольку число их сторонников по всему миру возрастает с ужасной скоростью, однако профессору Морселли[156] все же придется отвести среди них сэппуку высшее, аристократическое положение. Он утверждает, что «когда самоубийство совершается крайне болезненным способом или ценой долгих мучений, в девяносто девяти случаях из ста его можно отнести к воздействию ума, расстроенного фанатизмом, безумием или патологическим возбуждением»[157]

. Но сэппуку, как правило, не имеет признаков фанатизма, безумия или возбуждения, так как для его успешного совершения необходимо наивысшее хладнокровие. Из двух типов, на которые доктор Страхан[158] подразделяет самоубийства – рациональное, или квазисамоубийство, и иррациональное, или истинное самоубийство; сэппуку является наилучшим примером первого типа.

Из рассмотрения этих двух кровавых культурных институтов, равно как из общего настроя бусидо легко сделать вывод, что меч играл важную роль как в общественных отношениях, так и в повседневной жизни.

XV

Меч – душа самурая

В бусидо меч стал эмблемой силы и доблести. Магомет сказал, что «меч – это ключ к раю и аду», и эти слова соответствовали умонастроениям японцев. Дети самураев учились владеть мечом с самых ранних лет. Для пятилетнего мальчика незабываемым становился тот день, когда его облачали в доспехи самурая с настоящим мечом, ставили на доску для игры в го[159] и посвящали в воинское сословие. После ритуала вручения первого оружия мальчик уже не должен покидать отцовский дом без этого знака статуса самурая. Хотя в повседневном облачении меч обычно заменял позолоченный деревянный кинжал.