Человек и его тень

Рыдания проникали в самое сердце, к горлу подступал комок, глаза застилали слезы. Один человек умер, другой искренне его оплакивает, в нашей жизни это дело обычное. Каждый из них имел жезл счастья, но счастливой любви не обрел. Однако в этих рыданиях я уловил нечто такое, что способно помочь роду человеческому сохранить свое существование на будущие времена, сделать наш мир более прекрасным и более чистым…

Плач княжны был скорбным и неудержимым. Всеми силами я крепился, крепился долго, но в конце концов не выдержал и заплакал навзрыд как ребенок. Перышко Чеснока и другие учителя остолбенели. Они смотрели на меня как на человека, с которым ни с того ни с сего случился нервный припадок.

Я шел, а из глаз у меня катились безутешные слезы.

Люди, я надеюсь, вы сумеете меня понять!

Вы обязаны понять.

Перевели О. Лин-Лин и П. Устин.

Ван Мэн

МОТЫЛЕК

Машина с пекинским номером мчалась по проселку. Минута, другая, и от раскачивания вправо и влево человек, сидящий в машине, тяжело задремал. То понижалось, то повышалось гудение мотора, похожее на непрерывный безостановочный стон. Стон страдальческий и полный слез? Стон восторженный и полный самодовольства? Человек был счастлив и мог себе позволить постанывать. Как и в 1956 году, когда он, взяв с собой четырехлетнего Дун Дуна, отправился с ним съесть мороженого, и разве после того, как мальчик в мгновение ока одолел мороженое, ароматное, сладкое, жирное, радующее своим холодком, он не постанывал счастливо, напоминая молодого кота, поймавшего в первый раз старую крысу? И действительно, разве не так же удовлетворенно урчит кот, поедающий ее?

Чем дальше, тем больше набирала машина скорость. Одна за другой оставались позади горы. Мелькали деревни, стайки пестро одетых девочек у дороги, весело приветствующих проезжающих, озорных мальчишек, которые, прищурясь, кидали камешками в машину, группки крестьян, спокойно и дружелюбно глядевших вслед, мелькали многочисленные, выше домов, копны сена, мелькали леса, поля, плотины, дороги, курганы, болота, дворы, набитые до отказа соломой, измазанной грязью, аккуратно уложенной и закрывающей коньки крыш, мелькал домашний скот, телеги с чинеными колесами, «трактор на человеческой тяге», тянущий на себе корзину… Дорога с потеками вара на ней, дорога, еще летом основательно размытая горными потоками, дорога с искрошенным гравием, дорожная пыль и лепехи конского навоза, выпавшие из корзины и не собранные по лени, — все это вглядывалось в него и в машину с пекинским номером. Чем дальше, тем быстрей под уколами взглядов, перелетающих с него на машину. Спидометр показывал, что скорость уже больше 60 километров в час. Яростно и угрожающе раскручивались колеса машины, гул то замирал, то вновь разрастался. К гулу примешивались плавно разносящиеся звуки, когда-то это были шорохи весны, скрип коньков по льду, плеск весла в озерной воде, звон земли от юношеской пробежки по утрам. Он, как и прежде, упорствует в марафоне, на нем в погоже-прозрачную осень, как и прежде, синие брюки и куртка. Трижды клятая машина, зачем это нужно, чтобы он был отделен от земли и воздуха, изобильного, свежего и чистого, который не заглушить никакой пылью. Все же сидящий в машине был доволен. Машина экономит массу драгоценного времени. В Пекине полагают, что сидеть в машине сзади наиболее пристойно, место поплоше, рядом с шофером, предназначается для секретаря, охранника или переводчика, ведь им частенько приходится выскакивать, чтобы переговорить с ним, неподвижно, как истукан, сидящим на своем месте в машине. Даже когда секретарь или кто-нибудь еще, распахнув дверцу и всунув в машину голову, полусогнувшись, говорил ему о чем-то, он, расслабленный и усталый, как будто и не проявлял к сказанному ни малейшего интереса. К тому же еще и позевывал. Во время частых и долгих разговоров с секретарем утвердительно или отрицательно покачивал головою, сопровождая покачивания своими «гм-гм» или «ну-ну». В этом случае он еще больше был похож на начальника. Но он не рисовался, он действительно был чрезмерно занят. Лишь во время езды на машине мог на минуту расслабиться, снова подумать о себе. У него такое правило: не вникать во все мелочи, по мере сил не беспокоиться, не двигать лишний раз рукою и даже не открывать лишний раз рот.

Что это? Его словно склеенные с рождения веки внезапно раскрылись. Перед глазами появился трепетный белый цветок. Цветок? Цветок, выросший в начале зимы на ссадинах расплющенной, искалеченной дороги, среди потоков вара? Может быть, это галлюцинация?

Но пока он старался рассмотреть этот белый цветок, выросший в начале зимы, цветок осыпался наземь, осыпался под колеса машины. Ему показалось, что вдавленные в землю лепестки распались на мельчайшие кусочки. Он пережил эту расплющивающую боль. Услышал стон раздавленного цветка. О Хай Юнь, ведь и тебя вот так же раздавили? Тебя, трепещущую от любви и ненависти, от счастья и разочарования, тебя, хрупкую и чистую, словно ребенок! А я, как и прежде, еду в машине.