Человек из Назарета

Формы, лица и голоса, которые являлись ему в беспокойных снах и в дневных видениях, были, как он прекрасно понимал, детищами его собственных фантазий. И только один голос, голос матери, едва не заставил его вернуться в состояние, которое Иоафам назвал бы здравомыслием.

– Я заболела, сын мой, – говорила мать, – и некому присмотреть за мной. Возвращайся, и как можно скорее. Слава Богу, что я могу говорить с тобой на таком расстоянии и ты слышишь меня! Я мучаюсь от боли в правом боку – словно меч пронзил меня. Я едва держусь. О, возвращайся поскорее!

Стоял ясный день, и голос, как понял Иисус, исходил не из его собственной головы, а откуда-то со стороны – от скопления разбитых камней, перемешанных с выбеленными солнцем костями мертвых птиц.

– Нет, мама, я не могу. Ты же знаешь…

– Меч пронзил мое сердце, сынок. Пророчество, слышанное мною в Вифлееме, сбывается. Возвращайся к своей маме. Я поправлюсь, и мы вновь счастливо заживем вместе.

– Ты считаешь, что я должен забыть о своем призвании и жить так, как живет большинство людей?

– О, дорогой, мы поговорим об этом, когда я выздоровею. У тебя есть обязательства и перед матерью. Боль невыносима. Я попрошу жену Иоафама приготовить тебе тушеной баранины с травами. А в его лавке – такой вкусный хлеб! Ты голоден, ты болен. Если ты умрешь в пустыне, я этого не переживу.

Иисус горько усмехнулся.

– Наконец-то ты появился, – сказал он. – Ты скрываешься за голосом моей матери, но я носом чувствую твое присутствие. Поди прочь, отец греха!

– Сынок! Ты говоришь несуразные вещи, ты сошел с ума! Я твоя мать, я люблю тебя, и мне так больно!

– Я закрою уши, чтобы не слышать тебя! Ты хорошо подражаешь голосу моей матери, но там, где у нее падающая интонация, у тебя – восходящая! Болтай, если хочешь, но это – пустая болтовня!

Наступила полная тишина. А затем, через час, послышался пронзительный, исполненный муки крик:

– Спаси меня, сынок! Так больно! Я не могу терпеть эту боль!

– Нет! Домой я не вернусь!

– Ты, ищущий зло, не видишь, что зло полонило твое собственное сердце! Ты – злой, жестокий мальчик! О, как мне больно! Эта боль – словно огонь!

Иисус колебался. Крик боли казался столь искренним, что он содрогнулся и посмотрел на запад, в сторону дома. Мать больна. Он – тоже болен. Здесь, в пустыне, действительно нет зла. Зло – среди людей, и именно там он должен сразиться с ним в полную силу. К тому же уже кружатся над ним стервятники – один, другой, третий. Они всегда знают, где ждет их хороший кусок подвяленного мяса, прикрытый грязными лохмотьями. Они прорвут их изогнутыми клювами, примутся отдирать сухие куски плоти, продираться внутрь, чтобы там, на глубине, добраться до еще влажных внутренностей.

– О, слава Богу, ты возвращаешься! Мне так нужны твои исцеляющие боль ладони, твой успокаивающий голос.

– Нет! – воскликнул Иисус и принялся молиться вслух. – Отец Небесный! Дай мне силы не слышать голос врага рода человеческого!

– О, сынок! Ты болен, ты сошел с ума!

– Сошел с ума? – воскликнул Иисус. – Это – не голос моей матери. Да, похож, но не вполне. Ты мог бы постараться получше, отец греха!

И тут Иисус услышал, из того же скопления камней, гортанный смешок.

– Мать твоя в наших руках, – послышался незнакомый мужской голос. – Она больна и слаба, и мы уж ее не выпустим из своих когтей. Хороший сын, просто чудесный сын!

Иисус облегченно вздохнул.

– Наконец-то, – сказал он. – Выходишь из укрытия? И скоро ли я тебя увижу? В каком, интересно, обличье? Светоносного архангела, прекраснейшего во всем воинстве небесном?

И воцарилась тишина. И длилась она так долго, что Иисус уже потерял счет дням. За это время он ушел далеко от точки своего первого свидания с Сатаной – но не потому, что хотел быть подальше от нечистого места; все места одинаково чисты и нечисты. Но здесь все напоминало ему о том, что он едва не поддался соблазну. Как-то на закате Иисус отдыхал у камня, который очертаниями напоминал гнилой собачий зуб. Неожиданно неровная поверхность камня словно расплавилась, и на ней проявилось лицо с длинным носом и рваным ртом. Зрачки светились, словно в них поселились светлячки.

Иисус заговорил первым:

– Почему бы тебе не явиться в своем собственном обличье?

– Еще чего! – отозвался голос интонациями и тембром самого Иисуса. – В образе светоносного Люцифера, прекраснейшего из всех ангелов?

И тут голос Сатаны изменился, а слова стали падать на каменистый песок пустыни, словно выпущенные римскими легионерами копья:

– Ангел, но, увы, падший! Падший, как это написано в ваших книгах. Кстати, ты, вероятно, знаешь, что эта история прямо противоречит тому, что было на самом деле. Пал не я, а Бог. Кстати, как ты меня воспринимаешь – как видение, спровоцированное муками пустых кишок?

– Вовсе нет, – покачал головой Иисус. – Я ждал тебя. В конце концов, мне льстит то, что я нахожусь в обществе зла в его начальных и завершающих формах.

– Завершающих? Ты веришь в завершение? Веришь в то, что мое бытие подойдет к концу и я с душераздирающими стонами растворюсь в небытии, уступив кому-то свою победу?