Чёрный обелиск

Он выбирает с тех пор, как я работаю в фирме. За это и получил прозвище Мозгоед. Это — фрау Нибур в штанах. Он кочует между нами и Хольманом с Клотцем, а время от времени наведывается еще и к Штайнмайеру, везде все тщательно осматривает и ощупывает, часами торгуется и ничего не покупает. Мы к таким «клиентам» давно привыкли; есть люди, одержимые идеей непременно еще при жизни приобрести гроб, саван, место для могилы и надгробие — но Герберт в этом деле не знает себе равных. Могилу он наконец полгода назад купил. Место хорошее — на возвышенности, почва сухая, песчаная, прекрасный вид на окрестности. Герберт будет разлагаться там более чинно и благородно, чем если бы его закопали в другой части кладбища, в сырой низине, и очень этим гордится. Каждое воскресенье он проводит там несколько приятных послеобеденных часов, сидя в складном кресле, попивая кофе из термоса, закусывая сладким обсыпным пирогом и наблюдая, как разрастается плющ. А заказом на памятник он все еще вертит перед носом у продавцов надгробий, как наездник морковкой перед носом своего осла, и мы несемся наперегонки за этой морковкой, тщетно пытаясь ее ухватить. Герберт никак не решится сделать последний шаг. Он все боится, как бы не прозевать какое-нибудь сногсшибательное новшество, вроде электрического звонка для гроба, телефона или чего-нибудь в этом роде.

Я с сердитой миной смотрю на него. Уж больно легко он парировал мои «артиллерийские орудия».

— У вас ничего новенького не появилось? — пренебрежительным тоном осведомляется он.

— Ничего такого, что могло бы вас заинтересовать. Хотя... Впрочем, это уже, можно считать, продано, — отвечаю я, охваченный внезапным предчувствием мести и мгновенно вспыхнувшим коммерческим азартом.

Герберт клюет.

— Что?

— Это явно не для вас. Нечто грандиозное. К тому же, мы его уже почти продали.

— Так что это такое?

— Мавзолей. Произведение монументального искусства. Шварцкопф, между прочим, проявляет к нему живой интерес...

Фарс смеется.

— А более дешевой уловки в вашем арсенале не нашлось?

— Нет. Для такого товара никаких уловок не требуется. Это своего рода траурно-мемориальный салон. Шварцкопф собирается нотариально, в своем завещании учредить новую традицию: ежегодно в день его смерти там будет проходить маленькое траурное торжество. Фактически это — похороны каждый год. Помещение мавзолея вполне соответствует — скамьи, витражи... В заключение церемонии — маленький фуршет. Такой идее трудно что-либо противопоставить, верно? Долгоиграющая панихида. На фоне обычных могил, на которые никто даже не смотрит.

Фарс опять смеется. Но уже не так уверенно. Я не тороплюсь закреплять успех. Пусть посмеется. Река излучает снизу невесомое, бледное серебро, льющееся нам под ноги.

— Значит, говорите, мавзолей? — произносит он уже с легкой тревогой заядлого коллекционера, который боится упустить редкий экземпляр.

— Забудьте! Все равно он уже обещан Шварцкопфу. Лучше обратите внимание на этих уток! Какие краски!

— Я не люблю уток. Вкус у них какой-то... затхлый. Ну ладно, загляну как-нибудь в ближайшее время, посмотреть на ваш мавзолей.

— Можете не торопиться. Лучше полюбоваться им в естественной среде — когда Шварцкопф установит его.

Фарс опять смеется, но уже довольно кисло. Я тоже смеюсь. Мы не верим друг другу, но каждый все же заглотил крючок: он — в виде Шварцкопфа, а я — в виде надежды на этот раз все же затащить его в наши сети.

Я иду дальше. Из «Альтштетерхофа» тянет табаком и выдохшимся пивом. Я вхожу через подворотню в задний дворик пивной. Там царят мир и покой. Бесчувственные тела накачавшихся водкой ночных гуляк покоятся на солнышке. Мухи вьются в облаках перегара всевозможных оттенков — вишневого, можжевелового, хлебного, словно принесенных благовонными пассатами с Молуккских островов; пауки, обосновавшиеся в листьях винограда, скользят вверх-вниз по своим прозрачным канатам, как воздушные акробаты, а сквозь дебри усов какого-то цыгана, как сквозь бамбуковую рощу, продирается жук. «Вот он, потерянный рай, — думаю я, — хотя бы во сне. Великое братство!»

Я смотрю наверх, на окно Герды. Оно открыто.

— Помогите! — произносит вдруг один из обитателей «рая», лежащих на земле.

Он произносит это спокойно, тихо и обреченно, и именно это и поразило меня, словно заряд эфира некоего бесплотного космического существа. Этот незримый, невесомый удар в грудь проходит внутрь, как рентгеновские лучи, и на мгновение парализует дыхание. Ведь мы все непрестанно — вслух или беззвучно — кричим: «Помогите!»

Месса закончилась. Сестра-начальница выдает мне мой гонорар. Эти гроши даже нет смысла класть в карман; но я вынужден взять их, чтобы не обижать ее.

— Я послала вам к завтраку бутылку вина, — говорит она. — У нас нет ничего другого, чем мы могли бы отблагодарить вас. Но мы молимся за вас.

— Спасибо, — отвечаю я. — А откуда у вас эти замечательные вина? Они ведь тоже стоят денег.

Сестра-начальница улыбается. Улыбка разглаживает ее измятое личико из слоновой кости, бледное, бескровное — такие лица бывают только у монашек, заключенных, больных и рудокопов.