Чёрный обелиск

— Я не сторож вашему брату, господин Кролль, — отвечаю я с ветхозаветной прямотой и не жалея голосовых связок, чтобы предупредить Георга о новой опасности.

— Да, но вы служащий моей фирмы, поэтому потрудитесь отвечать как полагается!

— Сегодня воскресенье. А по воскресеньям я не являюсь служащим вашей фирмы. Я пришел в контору в такую рань исключительно из страстной любви к своей профессии и глубочайшего почтения к властелину оденвальдского гранита. Небритым, как вы, возможно, успели заметить, господин Кролль.

— Вот, пожалуйста, полюбуйтесь! — с горечью говорит Генрих Ризенфельду. — Поэтому мы и проиграли войну. Все из-за разгильдяйства интеллигенции и из-за евреев.

— А еще из-за велосипедистов, — прибавляет Ризенфельд.

— А при чем тут велосипедисты? — удивляется Генрих.

— А при чем тут евреи? — отвечает Ризенфельд.

Генрих озадачен.

— А... — произносит он без энтузиазма. — Шутка... Пойду разбужу Георга.

— Я бы не стал этого делать, — произношу я громко.

— Я не нуждаюсь в ваших советах!

Генрих подходит к двери. Я не пытаюсь ему помешать. Если Георг за это время не запер дверь на ключ, значит он оглох.

— Не будите его, — говорит Ризенфельд. — Пусть спит. Я в такую рань не расположен к долгим беседам.

Генрих в нерешительности останавливается.

— Почему бы вам не прогуляться с господином Ризенфельдом, подставив грудь Божьей воле? — спрашиваю я. — А когда вернетесь, все уже успеют воспрянуть ото сна; в сковородке будет шипеть яичница со шпигом, специально для вас испекут булочки, букет свежих гладиолусов будет украшать мрачные атрибуты смерти, а Георг встретит вас свежевыбритым и благоухающим одеколоном.

— Боже избави! — бормочет Ризенфельд. — Я лучше посижу здесь и подремлю.

Я беспомощно пожимаю плечами.

— Как вам будет угодно, — говорю я. — Тогда я, пожалуй, пойду воздам хвалу Господу.

Ризенфельд зевает.

— Я и не знал, что религия здесь в таком почете. Бог у вас прямо не сходит с языка.

— В том-то и трагедия! Мы все стали с Ним запанибрата. А раньше Бог был закадычным другом кайзера, генералов и политиков. Хотя нам не следует даже имени Его произносить всуе. Но я иду не молиться, а всего лишь играть на органе. Идемте со мной!

Ризенфельд недовольно машет рукой. Всё, больше я ничего не могу сделать. Пусть Георг выпутывается сам. Мне остается только уйти — может тогда эта парочка тоже уберется. Генрих меня мало беспокоит: Ризенфельд уж как-нибудь избавится от него.

Город дышит утренней свежестью. До начала мессы еще два часа. Я медленно иду по улицам. Это непривычное ощущение. Ветер так мягок и ласков, как будто доллар вчера упал на двести пятьдесят тысяч и больше не поднялся. Несколько минут я смотрю застывшим взглядом на кротко струящуюся мимо реку, потом на витрину фирмы Бок & сыновья, которая производит горчицу и выставляет ее в миниатюрных бочонках.

Из оцепенения меня выводит удар по плечу. За моей спиной стоит длинный тощий мужчина с опухшими глазами. Это Герберт Фарс по прозвищу Мозгоед. Я сердито смотрю на него.

— Доброе утро или добрый вечер? — спрашиваю я наконец. — Вы еще не ложились или только встали?

Герберт звучно рыгает. От выхлопа из его пасти у меня на мгновение мутится сознание.

— Понятно, — говорю я. — Значит, еще не ложились. Кам вам не стыдно? И что же стало поводом? Фарс? Комедия? Драма? Или обычная трагедия?

— Вступление в союз, — отвечает Герберт.

Я не любитель остроумия по поводу имен и фамилий, но Герберт — случай особый: ему это только доставляет удовольствие.

— Сударь, не превращайте трагедию в фарс, — говорю я.

— Говорю вам — вступление в новый союз! — гордо повторяет Герберт. — Пришлось как следует угостить членов правления. — Он смотрит на меня, выдерживая паузу, чтобы усилить эффект, потом торжествующе сообщает: — Союз стрелков «Старые камрады»! Понимаете?