Чёрный обелиск

— Это пожертвования одного благочестивого виноторговца из нашего города. Его жена долго лечилась здесь. И с тех пор он каждый год посылает нам несколько ящиков вина.

Я не спрашиваю, почему он это делает. Я вдруг вспоминаю, что слуга Божий Бодендик тоже вкушает здесь после мессы свой завтрак, и спешу в трапезную, чтобы хоть что-нибудь спасти.

Бутылка, конечно, уже полупуста. Вернике тоже сидит за столом, но пьет только кофе.

— Ваше преподобие, бутылка, из которой вы так щедро наполняете свой бокал, была послана сестрой-начальницей лично мне, в качестве прибавки к жалованию, — говорю я Бодендику.

— Знаю, — отвечает викарий. — Но вы ведь у нас, кажется, главный проповедник терпимости, дорогой мой бравый атеист? И пожалели для своих друзей глоток вина? Целая бутылка за завтраком — это слишком вредно для вашего драгоценного здоровья.

Я не отвечаю. Викарий расценивает это как проявление слабости и сразу же переходит в наступление.

— Ну как наш страх жизни? — спрашивает он и делает несколько внушительных глотков.

— Что?

— Страх жизни, который прет изо всех ваших пор, как...

— Эктоплазма, — спешит ему на помощь Вернике.

— ...как пот, — заканчивает Бодендик, не доверяя врачу.

— Если бы я боялся жизни, я был бы верующим католиком, — заявляю я, переставляя бутылку к себе.

— Вздор! Если бы вы были верующим католиком, вы бы не боялись жизни.

— Это всё — богословское словоблудие.

Бодендик смеется.

— Что вы знаете о высочайшей духовности наших богословов, вы, юный варвар?

— Вполне достаточно, чтобы закончить знакомство с ними на их многолетней дискуссии о наличии или отсутствии пупков у Адама и Евы.

Вернике ухмыляется. Бодендик делает брезгливую мину.

— Пошлейшее невежество и грубый материализм, как всегда, в братском союзе, — бросает он в нашу с Вернике сторону.

— Вам не следовало бы с такой высокой колокольни смотреть на науку, — отвечаю я. — Если бы вас сразил острый аппендицит, а поблизости оказался бы один-единственный врач, первоклассный хирург, но атеист — что бы вы предпочли — молиться или лечь на стол к хирургу-язычнику?

— Я бы сделал и то и другое, горе-диалектик! Это дало бы языческому врачу возможность стяжать милость Божью.

— Вам, между прочим, вообще не следовало бы принимать помощь от врача, — возражаю я. — Если Богу угодно, чтобы вы умерли, вам надлежит безропотно умереть, а не пытаться отменить Его решение.

Бодендик пренебрежительно отмахивается.

— Сейчас очередь дойдет и до свободной воли, и всемогущества Бога! Некоторые шустрые школяры полагают, что способны этими аргументами опровергнуть все учение церкви.

Он встает из-за стола, благосклонно взирая на нас. Его розовый череп излучает здоровье. Мы с Вернике выглядим дистрофиками на фоне этого ходячего столпа веры.

— Приятного аппетита! — говорит он. — Меня ждут другие духовные чада.

Никто не реагирует на слово «другие». Бодендик уплывает.

— Вы не обращали внимание на то, что священники и генералы обычно доживают чуть ли не до ста лет? — спрашиваю я Вернике. — Их не гложут сомнения и тревоги. Они много времени проводят на свежем воздухе, им до конца жизни не грозит безработица и не нужно ни о чем думать. У одного — катехизис, у другого — строевой устав. Кроме того, оба пользуются величайшим авторитетом в обществе. Один представлен ко двору Господа Бога, другой — ко двору кайзера.

Вернике закуривает сигарету.

— А на то, что у викария более выигрышная позиция в нашем споре, вы обратили внимание? — продолжаю я. — Мы должны уважать его веру, а он наше неверие — нет.

Вернике выдыхает дым в мою сторону.

— Он вас может разозлить, а вы его нет.

— В том-то и дело! Это-то меня и злит!

— И он это знает. Именно это и придает ему уверенности.

Я выливаю остатки вина в свой бокал. Слуга Божий выпил почти всю бутылку — Форстер Иезуитенгартен 1915 года! Такое вино нужно пить только вечером, с женщиной.

— А вы как ко всему этому относитесь?

— Меня это совершенно не касается, — отвечает Вернике. — Я своего рода полицейский, инспектор дорожного движения в области душевного здоровья. Я пытаюсь регулировать движение на этом перекрестке, но не несу за него никакой ответственности.

— А я постоянно испытываю чувство ответственности за все на свете. Может, я — психопат?

Вернике разражается оскорбительным хохотом.

— Размечтались! Все не так просто! Вы не представляете собой ничего интересного. Совершенно нормальный среднестатистический подросток!

Я выхожу на Гросе-штрассе. По ней со стороны рыночной площади медленно ползет колонна демонстрантов. Впереди, как стая чаек на фоне темного облака, еще успевает промелькнуть горстка горожан в светлых, легких костюмах, с детьми, велосипедами, корзинами для пикника и прочими пестрыми атрибутами воскресного загородного отдыха, — и вот колонна надвигается и перекрывает улицу.