Чёрный обелиск

— Чего?

— Еще часик поспать, а потом — приготовить нам баранье рагу с чесноком...

— А ты можешь это сделать здесь?

Герда показывает на маленькую старую газовую плиту, стоящую на комоде.

— Я могу здесь запросто приготовить обед хоть на шесть персон. Чешский! Да такой, что ты пальчики оближешь! А пиво купим в нашей пивной, внизу. Это совпадает с твоей иллюзией любви? Или мысль о чесноке убьет в тебе что-то очень ценное?

— Нет, не убьет, — отвечаю я и чувствую себя подлым взяточником, но испытываю при этом такое ощущение легкости, какого не испытывал уже много лет.

16

— Боже, какой сюрприз! — говорю я. — Да еще ранним — и к тому же воскресным — утром!

Я думал, что в нашу контору влез грабитель, но, спустившись вниз, вижу Ризенфельда с Оденвальдской гранитной фабрики. В пять часов утра!

— Вы явно что-то перепутали, — говорю я. — Сегодня день Господа. Биржа — и та не работает. Не говоря уже о нас, скромных безбожниках. Что у вас стряслось? Вам нужны деньги на «Красную мельницу»?

Ризенфельд качает головой.

— Просто дружеский визит. Я здесь проездом, на пути из Лёнэ в Ганновер. Только что приехал. И у меня целый день свободен. Тащиться в отель нет смысла. Кофе и у вас, я думаю, найдется. Как поживает ваша очаровательная соседка? Она рано встает?

— Вот оно что! — говорю я. — Вас привела сюда страсть! Поздравляю с возвращением юности! Но вам не повезло: по воскресеньям ее супруг обычно сидит дома. Атлет и метатель ножей.

— Я сам чемпион мира по метанию ножей, — невозмутимо отвечает Ризенфельд. — Особенно после чашки кофе, бутерброда со шпигом и рюмки водки.

— Идемте наверх. В моей берлоге, правда, пока еще царит утренний хаос, но кофе я вам там сварить могу. Если захотите, можете поиграть на пианино, пока закипит вода.

— Нет. Я лучше посижу здесь. Мне нравится это сочетание позднего лета, утренней свежести и близости надгробий. Оно пробуждает аппетит и жажду жизни. Кроме того, мне импонирует вот эта бутылка водки.

— У меня наверху есть водка получше.

— Меня вполне устраивает и эта.

— Ну хорошо, господин Ризенфельд! Как хотите!

— Чего вы кричите? — удивляется Ризенфельд. — Я еще пока не успел оглохнуть.

— Просто я рад вас видеть, господин Ризенфельд! — отвечаю я еще громче и неестественно весело смеюсь.

Я не могу ему объяснить, что своим криком надеюсь разбудить Георга и оповестить его о неожиданном госте. Насколько мне известно, мясник Ватцек вчера вечером уехал на какой-то съезд национал-социалистов и Лиза воспользовалась случаем хоть раз провести в объятиях любовника всю ночь. Ризенфельд, сам того не подозревая, сидит рядом с дверью в спальню, как тюремный надзиратель. У Лизы теперь только один выход из этого помещения — через окно.

— Хорошо, принесу вам кофе сюда, — говорю я и, поднявшись по лестнице наверх, беру «Критику чистого разума», обвязываю ее ниткой, спускаю через окно вниз и раскачиваю на уровне окна Георга. Тем временем я пишу на листе бумаги: «В конторе — Ризенфельд!», проделываю в листе дырку и, нанизав записку на ту уже нитку, спускаю вниз, прямо на Канта. Кант несколько раз стукается об стекло; в окне появляется голый череп Георга. Он подает мне какие-то знаки. Мы разыгрываем короткую пантомиму. Я жестами даю ему понять, что мне не удалось выпроводить Ризенфельда. Вышвырнуть его я не могу: он для нас слишком важная фигура в деле добычи хлеба насущного.

Потом я поднимаю «Критику чистого разума» наверх, а вниз опускаю свою бутылку водки. Из окна высовывается красивая, округлая рука и втягивает ее внутрь. Кто знает, сколько Ризенфельд еще просидит в конторе? А влюбленные уже сейчас испытывают острые муки голода после бессонной ночи. Поэтому я вслед за водкой спускаю вниз еще и свой провиант: масло, хлеб и кусок ливерной колбасы. Пустая нитка возвращается наверх со следами яркой губной помады. Я слышу характерный звук вынимаемой пробки, напоминающий вздох. На какое-то время Ромео и Джульетта спасены.

Сервируя Ризенфельду кофе в конторе, я вижу Генриха Кролля, шагающего через двор. Наряду со своими главными отрицательными качествами наш национал-коммерсант обладает еще и дурной привычкой рано вставать. Он называет это «подставлять грудь Божьей воле». А Бога он, разумеется, представляет себе не в виде доброго мифического существа с длинной бородой, а в виде прусского фельдмаршала.

Генрих энергично трясет руку Ризенфельда. Тот не торопится упасть в обморок от счастья.

— Не обращайте на меня внимания, — говорит он. — Занимайтесь своими делами. Я выпью свой кофе, посижу тут немного; может, вздремну, пока у меня есть время.

— Да где же это видано!.. Такой редкий и желанный гость!.. — Генрих поворачивается ко мне. — У нас что, не нашлось для господина Ризенфельда свежих булочек?

— Это вам надо спросить вдову булочника Нибура или ее матушку, — отвечаю я. — Похоже, в нашей республике по воскресеньям пекарни не работают. Неслыханное разгильдяйство! В кайзеровской Германии такого не было.

Генрих бросает мне сердитый взгляд.

— Где Георг? — спрашивает он отрывисто.