Чёрный обелиск

— Ах Рудольф, — говорит Изабелла, и голос ее вдруг становится глубоким и мягким. — Нет ничего неправильного.

— Ты думаешь?

— Конечно. Правильно и неправильно — это знает только Бог. А если Он — Бог, то нет ни правильного, ни неправильного. Всё есть Бог. Неправильным может быть только то, что вне Его. А если бы существовало что-то вне или против Него, то Он был бы ограниченным Богом. А ограниченный Бог — это уже не Бог. Следовательно, либо всё — правильно, либо Бога нет. Это же так просто.

Я с удивлением смотрю на нее. Ее слова и в самом деле кажутся простыми и понятными.

— Значит, получается, что нет ни дьявола, ни ада? — спрашиваю я. — Ведь если бы они были, то не было бы Бога?

Изабелла кивает.

— Конечно, Рудольф. У нас столько слов! Кто их только напридумывал?

— Заблудившиеся люди, — отвечаю я.

Она качает головой и показывает на часовню.

— Вон, они! И они же держат Его там в плену, — шепотом говорит она. — Ему оттуда не выбраться. Он хотел бы выйти, но они прибили Его к кресту.

— Кто?

— Священники. Они не выпускают Его оттуда.

— Это были другие священники, — возражаю я. — Две тысячи лет назад. Эти тут ни при чем.

Она прислоняется ко мне.

— Это всегда — одни и те же, Рудольф, — шепчет она мне прямо в лицо. — Ты что, не знал? Он хочет вырваться на свободу, а они Его не выпускают. Он истекает кровью и все силится сойти с креста. А они не дают Ему... Они держат Его в своих тюрьмах с высокими башнями, пичкают Его ладаном и молитвами и не отпускают. И знаешь, почему?

— Нет.

Над лесом, в пепельно-синем небе, уже висит бледная луна.

— Потому что Он очень богат. А они хотят оставить себе Его состояние. Если Он выйдет на свободу, то оно вновь вернется к Нему, и они все тогда сразу станут нищими. Это — как с людьми, которых держат здесь взаперти: другие, упрятав их сюда, распоряжаются их состоянием, делают с ним, что хотят, и живут, как богатые люди. Как это сделали со мной.

Я испуганно смотрю на нее. Ее лицо напряжено, но непроницаемо.

— Что ты хочешь этим сказать? — спрашиваю я.

Она смеется.

— Всё, Рудольф! Ты же сам все знаешь! Меня сдали сюда, потому что я кое-кому мешала. Им нужно мое состояние. Если я выйду отсюда, им придется вернуть мне его. Но это не беда: оно мне не нужно.

Я все еще не свожу с нее испуганно-удивленных глаз.

— Если оно тебе не нужно, ты же можешь объяснить им это. Тогда им незачем будет держать тебя здесь.

— Здесь или где-нибудь в другом месте — везде одно и то же. Так почему бы не здесь? Здесь, во-всяком случае, нет их. Они — как комары. Кому охота жить с комарами? Поэтому я и притворяюсь! — сообщает она шепотом, подавшись вперед.

— Притворяешься?..

— Ну конечно! Ты что, не знал? Нужно притворяться, иначе тебя прибьют к кресту. Но они глупы. Их можно обмануть.

— И Вернике ты тоже обманываешь?

— А кто это?

— Врач.

— Ах этот! Этот просто хочет на мне жениться. Он такой же, как все. Сколько узников, Рудольф! И те, что на свободе, трясутся от страха. Но больше всего они боятся Того, на кресте...

— Кто боится?

— Все, кто Им пользуется и живет за счет Него. Их — несметное количество. Они говорят, что они добрые. Но от них исходит столько зла! Просто злодей не так опасен: все видят, что он злодей, и ведут себя с ним осторожно. А вот добрые — чего они только не вытворяют! Ах они все в крови!

— Да, это верно, — говорю я, и сам странным образом взволнованный этим шепотом в темноте. — Они уже натворили столько бед! Кто не сомневается в своей правоте, тот не знает жалости.

— Не ходи туда больше, Рудольф, — шепчет Изабелла. — Они должны отпустить Его! Того, что на кресте. Он тоже хочет смеяться и танцевать и спать.

— Ты думаешь?

— Каждый хочет этого, Рудольф. Они должны отпустить Его. Но Он для них слишком опасен. Он не такой, как они. Он самый опасный из всех — потому что самый добрый!

— И они именно поэтому и держат Его в плену?

Изабелла кивает. Я чувствую кожей ее дыхание.

— Иначе им пришлось бы снова прибить Его к кресту.

— Да, — говорю я. — Я тоже так думаю. Они опять убили бы Его. Те самые, что сегодня поклоняются Ему. Они опять убили бы Его, как убили уже бесчисленное множество людей во имя Его. Во имя справедливости и любви к ближнему.

Изабелла зябко поводит плечами.

— Я туда больше не пойду, — говорит она и кивает в сторону часовни. — Они каждый раз говорят: нужно страдать. Эти черные сестры. А почему, Рудольф?

Я молчу.

— Кто устроил все так, что мы должны страдать? — спрашивает она и прижимается ко мне.

— Бог, — с горечью произношу я. — Если Он существует. Бог, который нас всех сотворил.

— И кто накажет Его за это?

— Что?

— Кто накажет Бога за то, что Он заставил нас страдать? Здесь, на земле, людей за такое сажают в тюрьму или вешают. А кто повесит Бога?

— Об этом я еще не думал. Как-нибудь при случае спрошу об этом викария Бодендика.

Мы идем по аллее назад. Несколько светлячков искрами мелькают в темноте. Изабелла вдруг останавливается.

— Ты слышал?

— Что?