Чёрный обелиск

— Земля! Она только что прыгнула, как лошадь. Ребенком я всегда боялась, что упаду вниз во сне. И просила, чтобы меня привязали к кровати. Как ты думаешь, можно доверять силе тяжести?

— Можно. Так же, как смерти.

— Не знаю... Ты никогда не летал?

— На самолете?

— На самолете! — презрительно произносит Изабелла. — Это может каждый. Я имею в виду — во сне.

— Летал. Но это ведь тоже может каждый?

— Нет.

— Мне кажется, любому человеку хоть раз в жизни снится, что он летит. Это один из самых распространенных снов.

— Ну вот видишь! А ты доверяешь силе тяжести! А если она в один прекрасный день исчезнет? Что тогда? Тогда мы все будем летать по воздуху, как мыльные пузыри! И кто тогда будет кайзер? Тот, кто привяжет к ногам больше всего свинца, или тот, у кого самые длинные руки? И как тогда спуститься с дерева?

— Не знаю. Но свинец тут тоже не помог бы. Он тоже стал бы легким, как воздух.

У нее на лице вдруг появляется игривое выражение. В глазах бледными кострами отражается луна. Она откидывает волосы назад, и в холодном свете они кажутся бесцветными.

— Ты сейчас похожа на колдунью, — говорю я. — Молодую и опасную колдунью!

Она смеется.

— На колдунью... — шепотом повторяет она. — Наконец-то до тебя дошло! Долго же ты соображал!

Она рывком расстегивает широкую синюю юбку, юбка падает на землю, и она переступает через нее. На ней теперь только коротенькая распахнутая белая блузка и туфли. Тонкая и белая, с бледными волосами и бледными глазами, она в темноте больше похожа на мальчика, чем на женщину.

— Иди ко мне! — шепчет она.

Я оглядываюсь. «Черт побери! — думаю я. — Не дай Бог сейчас появится Бодендик или Вернике или кто-нибудь из сестер!» И злюсь на себя за то, что думаю это. Изабелле никогда бы не пришло в голову ничего подобного. Она стоит передо мной, как сильфида, на мгновение принявшая человеческий облик и готовая улететь.

— Тебе надо одеться, — говорю я.

Она смеется.

— Да что ты говоришь! Ты уверен, Рудольф? — насмешливо произносит она и кажется и в самом деле невесомой.

Зато я словно вдруг вобрал в себя всю силу тяжести земли.

Она медленно подходит ко мне, хватает мой галстук и пытается сорвать его. У нее пепельно-серые губы, матово-белые зубы; даже голос ее словно обесцветился в тусклом лунном сиянии.

— Сними это! — шепчет она и расстегивает воротник и рубашку, отрывая пуговицы.

Я ощущаю голой грудью холод ее рук. Они совсем не мягкие — эти узкие и жесткие руки с силой впиваются в мою кожу. В ней вдруг прорвалось что-то такое, чего я никак не ожидал в ней обнаружить. Я чувствую это что-то как мощный толчок, как сильный порыв ветра, который летит издалека, с широких равнин, и, сжатый узким горлом ущелья в стальную пружину, превращается в ураган. Озираясь по сторонам, я пытаюсь удержать ее руки, но она вырывает их. Она уже не смеется; ее вдруг охватило исступление живой твари, для которой любовь — избыточный, чисто декоративный элемент, которая видит лишь одну цель и для достижения ее готова умереть.

Мне не совладать с ней; в ней внезапно открылся источник таких сил, которые я могу побороть только свирепой грубостью. Чтобы избежать этого, я притягиваю ее к себе. Так она беззащитнее. Но ближе. Ее обнаженные груди касаются моей груди, я чувствую руками ее тело и невольно еще сильнее прижимаю ее к себе. «Нет, нельзя! — говорю я себе. — Она же больна! Это будет равноценно насилию! Но с другой стороны — всё и всегда в жизни равноценно насилию!» Ее глаза прямо передо мной, пустые, без проблеска сознания, застывшие и прозрачные.

— Боишься! — шепчет она. — Ты всегда боишься!

— Я не боюсь... — бормочу я.

— Чего? Чего ты боишься?

Я не отвечаю. Страх вдруг как рукой сняло. Пепельно-серые губы Изабеллы прижимаются к моему лицу, — холодные, как и вся она, но меня обжигает озноб лихорадочного жара; моя кожа стягивается, и только голова пылает; я чувствую зубы Изабеллы, она — тонкий, длинный, выпрямившийся во весь рост зверек, она — призрак, сгусток лунного света и вожделения, покойница, живая, восставшая из гроба покойница; ее кожа и губы холодны; ужас и запретное желание сливаются в стремительном вихре, я с силой отрываю и отталкиваю ее от себя, так что она падает...

Она не спешит подниматься. Она лежит на земле, как белая ящерица, и шипит на меня, изрыгая проклятья и оскорбления, непрерывный поток ругательств — извозчичьих, солдатских, грязных, площадных, многие из которых я даже никогда не слышал; они впиваются в меня, как ножи, обжигают, как плетки, — слова, присутствия которых в ее голове я не мог себе и представить, слова, на которые отвечают только кулаками.

— Успокойся! — говорю я.

Она смеется.

— «Успокойся»! — передразнивает она меня. — Это все, что ты знаешь! «Успокойся»! Пошел к черту! — опять шипит она вдруг зло. — Убирайся, тряпка! Кастрат несчастный!..

— Замолчи! — не выдерживаю я. — Иначе...

— Что — иначе? Ну попробуй!

Оперевшись на руки и выгнувшись вперед в бесстыдной позе, она кривит рот в презрительной гримасе.