Чёрный обелиск

— Какое хорошенькое платьице, Герда! — воркует Рене. — Жаль, что мне такие фасоны противопоказаны! Я для них слишком худа.

— Это не беда, — отвечает Герда. — Мне и самой прошлогодняя мода кажется более элегантной. Например, твои шикарные туфли из ящерицы. Они мне с каждым годом все больше нравятся.

Я смотрю под стол. Рене и в самом деле в туфлях из кожи ящерицы. Как Герда могла заметить это, не вставая с места, — одна из вечных загадок женщины. Еще более неразрешимая загадка заключается в том, что эти женские дарования никогда не использовались для практических общественно-полезных нужд — например, для наблюдения за противником и корректировки огня из корзины привязанного воздушного шара или в других культурных целях.

Появление Вилли прерывает обмен любезностями. Он сегодня весь в светло-сером: костюм, рубашка, галстук, носки, замшевые перчатки, а венчает это элегантное видение — как извержение Везувия — огненно-рыжая шевелюра.

— Смотри-ка — вино! — говорит он. — Могильщики веселятся! Небось, пропивают чье-то горе! Надеюсь, я приглашен?

— Мы это вино не выиграли на бирже, как некоторые типы, паразитирующие на народном достоянии, — отвечаю я. — Но с удовольствием поделимся им с мадемуазель де ла Тур. Мы рады всякому, кто способен испугать Эдуарда.

Мои слова вызывают у Герды приступ веселья. Она опять толкает меня под столом коленом. И на этот раз не отнимает его от моего. Я чувствую внезапный прилив тепла в затылке. Мы сидим с ней, как два заговорщика.

— Вы и сами сегодня еще здорово испугаете Эдуарда, — говорит она, — когда он принесет счет. Я предчувствую это. У меня дар ясновидения.

Все, что она говорит, вдруг, как по волшебству, обретает совершенно иное звучание. Что произошло? Уж не любовь ли вступила мне в щитовидную железу? Или это просто обыкновенная радость сознания, что удалось вырвать добычу из глотки соперника? Зал ресторана вдруг из простой харчевни, пропахшей едой, превратился в светлую капсулу, стремительно летящую сквозь Вселенную. Я смотрю в окно и с удивлением констатирую, что городская сберегательная касса все еще стоит на прежнем месте. Она, кстати, даже и без колена Герды давным-давно должна была исчезнуть с лица земли, смытая волной инфляции. Но камень и бетон способны пережить кучу человеческих творений и многие поколения самих человеков.

— Прекрасное вино! — говорю я. — А каким оно будет через пять лет!

— Старым, — откликается Вилли, который ничего не смыслит в вине. — Эдуард! Еще две бутылки!

— Зачем же сразу две? Давайте пить не спеша, одну за другой.

— Хорошо! Вы пейте, как хотите, а мне, Эдуард, — как можно скорее бутылку шампанского!

Эдуард галопом уносится выполнять заказ.

— Что такое, Вилли? — спрашивает Рене. — Ты думаешь, я забуду про обещанную шубку, если ты меня напоишь?

— Будет тебе шубка! То, что здесь сейчас происходит, гораздо важней! С точки зрения педагогики! Ты его видишь, Людвиг?

— Нет, шампанскому я предпочитаю вино.

— Неужели ты и вправду его не видишь? Вон там, четвертый столик за колонной? Жирный хряк, волосы ежиком, хитрые глазки гиены и куриная грудь торчком? Наш школьный палач!

Я обвожу зал глазами в поисках этого странного зоологического явления и обнаруживаю его. Это директор нашей гимназии. Постаревший и облезлый, но это он. Семь лет назад он сказал Вилли, что тот кончит на виселице, а мне напророчил пожизненную каторгу. Он тоже заметил нас. Его красные глазки стреляют в нашу сторону, и я теперь понимаю, зачем Вилли понадобилось шампанское.

— Эдуард, сделай так, чтобы пробка хлопнула погромче! — приказывает Вилли.

— Это не комильфо.

— Шампанское пьют не для того, чтобы быть комильфо, а для того, чтобы произвести впечатление.

Вилли берет из рук Эдуарда бутылку и трясет ее; раздается хлопок, ничуть не уступающий пистолетному выстрелу.

В зале на мгновение воцаряется мертвая тишина. Жирный хряк с ежиком на голове вытягивает шею в нашу сторону. Вилли стоит в полный рост у столика и театральным жестом наполняет бокал за бокалом. Вино пенится, волосы Вилли пылают, как куст рябины, лицо его сияет. Он торжествующе смотрит на Шиммеля, нашего директора, тот, как загипнотизированный, смотрит на него.

— Сработало! — шепчет Вилли. — А я думал, он сделает вид, что не замечает нас.

— Он не может нас не замечать, — отвечаю я. — Он же заядлый педагог. Мы для него навсегда останемся учениками, сколько бы нам ни стукнуло — хоть шестьдесят. Смотри, как раздувает ноздри!

— Ведете себя, как двенадцатилетние мальчишки! — говорит Рене.

— А почему бы и нет? — отвечает Вилли. — Состариться мы еще успеем.

Рене разочарованно машет рукой с аметистовым кольцом на пальце.

— И вот эти вот зеленые юнцы защищали отечество!

— Думали, что защищают! — поправляю я ее. — Пока не заметили, что защищают ту часть отечества, которую они видели в гробу! В том числе и вот этого вот национал-социалистского хряка!

Рене смеется.

— Вы защищали страну поэтов и мыслителей — не забывайте об этом.