Чёрный обелиск

— Я знал, что он не выдержит и сунется к нам! — блаженно-мечтательно произносит Вилли.

— Ты был неподражаем! — говорю я. — Откуда такое потрясающее вдохновение?

Вилли ухмыляется.

— Эту речь я произносил уже как минимум раз сто! К сожалению, без Шиммеля. Поэтому уже успел выучить ее наизусть. Выпьем, друзья!

—Я не могу, — заявляет Эдуард и брезгливо трясет головой... — «Ходячий анус педагогики»! Какой чудовищный образ! Даже шампанское сразу выдохлось...

— Оно и было выдохшимся, — не упускаю я возможности вставить ему шпильку.

— Какие вы все-таки еще дети! — говорит Рене, качая головой.

— Мы и не хотим взрослеть. Состариться — проще всего. — Вилли ухмыляется. — Эдуард! Счет!

Эдуард приносит два счета: один для Вилли, другой для нас.

Лицо Герды оживляется. Она ждет очередного эмоционального взрыва. Мы с Георгом молча достаем свои талоны и кладем их на стол. Но Эдуард невозмутим. Он даже улыбается.

— Ничего, — говорит он. — При такой выручке от вина — это мелочи!

Мы разочарованы. Дамы поднимаются из-за стола и слегка встряхиваются, как куры, вылезшие из ямы с песком. Вилли хлопает Эдуарда по плечу.

— А вы — настоящий джентльмен! Другой бы хозяин на вашем месте заныл, что мы распугиваем клиентов.

— Нет, я по поводу этого дрессировщика с указкой не переживаю, — улыбается Эдуард. — Сам он здесь еще ни разу не оставил хоть мало-мальски приличной суммы. Предпочитает есть и пить за чужой счет.

— Пошли! — шепчет мне Герда.

Платье табачного цвета лежит где-то в глубине комнаты. Коричневые замшевые туфли я вижу под стулом. Одна из них лежит на боку. Окно открыто. В него заглядывают ветви винограда. Снизу, из «Альтштетерхофа», доносятся приглушенные звуки оркестриона. Он играет вальс «Конькобежцы». Музыка время от времени прерывается глухим тяжелым стуком — это тренируются борчихи.

Рядом с кроватью стоят две бутылки холодного пива. Я открываю их и протягиваю одну Герде.

— Где ты умудрилась так загореть? — спрашиваю я.

— На солнце. Оно светит уже несколько месяцев. Ты не заметил?

— Заметил, конечно, но в конторе не позагораешь.

Герда смеется.

— Тем, кто работает в ночном клубе, — проще. Днем они свободны. Где ты пропадал?

— Да как тебе сказать? — отвечаю я и вспоминаю, что Изабелла тоже каждый раз задает мне этот вопрос. — Я думал, ты с Эдуардом.

— И это повод не показываться мне на глаза?

— А что, разве нет?

— Нет, конечно, глупый. Это совершенно разные вещи.

— Для меня это слишком сложно.

Герда не отвечает. Потянувшись, она делает глоток пива. Я обвожу взглядом комнату.

— Здесь хорошо, — говорю я. — Мы как будто на верхнем этаже какого-нибудь полинезийского трактира. И ты — смуглая, как туземка.

— А ты — белый торговец ситцем, бисером, Библиями и водкой?

— Точно! — удивленно отвечаю я. — Именно об этом я и мечтал, когда мне было шестнадцать.

— А потом уже не мечтал?

— Нет, не мечтал.

Я лежу рядом с ней, спокойный и расслабленный. В проеме окна, между крыш, синеет предвечернее небо. Я ни о чем не думаю, ничего не хочу и ничего не спрашиваю. Умиротворенная плоть молчит, жизнь проста, время замерло, и мы пьем холодное, приятно щиплющее язык пиво, ощущая близость некоего божества.

Герда отдает мне пустой бокал.

— Как ты думаешь, Рене получит свою шубку или нет? — лениво спрашивает она.

— Почему бы и нет? Вилли уже триллионер.

— Мне надо было ее спросить, какую она хочет? Наверное, ондатровую или бобровую.

— А может, лисью, — равнодушно отвечаю я. — Или леопардовую.

— Леопардовая слишком тонкая для зимы. Котиковая старит. А чернобурка полнит. Лучше всего, конечно, норка. Просто мечта!

— Вот как?

— Да. Норка — это вещь! Но жутко дорого. Просто немыслимо дорого.

Я ставлю свою бутылку на пол. Разговор принимает нежелательный оборот.

— Для меня все это — запредельные понятия, — говорю я. — Мне не по карману даже воротник из кролика.

— Тебе? — удивленно произносит Герда. — О тебе никто и не говорит.

— Зато я говорю. Любой мужчина в подобной ситуации принял бы все это на свой счет. А я вообще чересчур восприимчив для нашего времени.

Герда смеется.

— В самом деле? Но я действительно имела в виду не тебя, малыш!

— А кого?

— Эдуарда. Кого же еще?

Я сажусь.

— Ты рассчитываешь получить от Эдуарда в подарок шубку?

— Конечно, дурашка. Только вот как его заставить это сделать? Хотя, если Рене своего добьется... Мужчины — такой народ...

— И ты мне все это говоришь сейчас, здесь, лежа со мной в постели?..

— А почему бы и нет? В постели мне как раз всегда приходят умные мысли.

Я молчу. Я ошеломлен. Герда поворачивает ко мне лицо.

— Ты что, обиделся?

— Во всяком случае, удивлен.

— Почему? Вот если бы я потребовала шубку у тебя — тогда ты мог бы обидеться.

— Что же, мне гордиться тем, что ты хочешь потребовать ее у Эдуарда?

— Конечно! По крайней мере, тебе сразу видно, что ты для меня — не «папик».

Мне это выражение непонятно.

— Кто такой «папик»?

— Ну человек с деньгами. Человек, который может быть полезным. Эдуард, например.

— А Вилли — тоже «папик»?

Герда смеется.

— Полупапик. Для Рене.

Я молчу и чувствую себя идиотом.

— Разве я не права? — спрашивает Герда.

— Права? При чем тут правота или неправота?