Чёрный обелиск

Она опять смеется.

— Кажется, ты и в самом деле обиделся. Какой же ты еще ребенок!

— В этом деле я хотел бы им и остаться, — говорю я. — Иначе...

— Иначе — что?

— Иначе... — Я задумываюсь. Мне и самому не очень понятно, что я имею в виду, но я все же пытаюсь сформулировать это: — Иначе получается, что я чуть ли не сутенер.

На этот раз Герда звонко хохочет.

— Для этого тебе еще многого не хватает, малыш.

— Будем надеяться, что я так никогда и не приобрету эти недостающие качества.

Герда поворачивается ко мне лицом. Запотевший бокал стоит у нее на груди, между двух смуглых холмиков. Она придерживает его рукой, наслаждаясь исходящим от него холодом.

— Бедный малыш! — произносит она, все еще смеясь, со зловещим, почти материнским сочувствием. — Тебя еще столько раз обманут!

«Чтоб я сдох!..» — говорю я про себя. Мира и гармонии тропических островов — как не бывало. У меня такое чувство, как будто я — голый и стая обезьян забрасывает меня колючими кактусами. Кому приятно слышать о себе, что он — рогоносец?

— Это мы еще посмотрим, — произношу я вслух.

— Ты думаешь, это так просто — быть сутенером?

— Не знаю. Но думаю, что честь в этом деле — не самое важное качество.

Герда, словно лопнув, издает короткий шипящий звук.

— Честь!.. — зло передразнивает она. — А еще что? Мы не в армии! Мы говорим о женщинах. И красивые слова про честь, мой бедный малыш, навевают скуку.

Она делает глоток пива. Если она еще раз назовет меня «бедным малышом», я молча вылью ей на голову пиво из своей бутылки, чтобы доказать, что я тоже могу действовать, как сутенер — во всяком случае, так, как он должен действовать по моим представлениям.

— Какой интересный разговор! — говорю я. — И момент подходящий.

Похоже, я обладаю скрытыми задатками комика: Герда опять смеется.

— Разговор как разговор, — отвечает она. — Какая разница, о чем говорить в постели? Или тут тоже есть какие-нибудь правила, мой...

Я беру бутылку и жду «бедного малыша», но Герда, у которой явно имеется шестое чувство, не договорив, делает очередной глоток.

— Может, нам необязательно говорить именно в постели о шубках, сутенерах и рогоносцах? — говорю я. — Для таких моментов есть ведь и другие темы.

— Конечно, — соглашается Герда. — А мы и не говорим об этом.

— О чем?

— О шубках, сутенерах и рогоносцах.

— Правда? А о чем же мы говорим?

Она опять смеется.

— О любви, милый! Так, как говорят о ней нормальные люди. А ты как хотел? Читать стихи?

Почувствовав удар невидимой кувалдой по черепу, я хватаюсь за бутылку, но Герда успевает меня поцеловать. Это влажный поцелуй со вкусом пива, но такой опьяняюще здоровый и пряный, что тропическая идиллия на мгновение вновь возвращается. Туземки ведь тоже пьют пиво.

— А знаешь? — говорит Герда. — Мне это нравится в тебе — то, что ты такой телок, набитый предрассудками! Где ты только успел нахвататься всех этих глупостей? У тебя смешной подход к любви — как у студента-корпоранта со шпагой, который думает, что он пришел на дуэль, а не на танцы. — Она опять трясется от смеха. — Эх ты, немчура твердолобая! — прибавляет она ласково.

— Это что, опять оскорбление?

— Нет, констатация факта. Только дураки думают, что один народ может быть лучше другого.

— А ты — не немчура?

— У меня мать — чешка; это немного облегчает мою участь.

Я смотрю на это голое, беззаботное существо и вдруг ловлю себя на мысли, что тоже хотел бы иметь хотя бы одну или две чешских бабушки.

— Милый, — говорит Герда. — В любви не существует понятия гордость. А ты, я боюсь, не можешь даже поссать без мировоззрения.

Я тянусь за сигаретой. «Как женщина может сказать такое?» — думаю я. Герда пытливо смотрит на меня.

— Как женщина может сказать такое

, верно? — говорит она.

Я пожимаю плечами. Она, потянувшись, подмигивает мне. Потом медленно закрывает один глаз. Я вдруг кажусь себе под прицелом второго, устремленного прямо на меня глаза провинциальным учителем. Она права: зачем начинять все принципами? Почему бы не принимать все как есть? Какое мне дело до Эдуарда? До каких-то слов? До каких-то там норковых шубок? И кто кого обманывает? Эдуард меня или я его? Или Герда нас обоих? Или мы оба — Герду? Или никто никого? Одна Герда ведет себя естественно, а мы все что-то корчим из себя и повторяем, как попугаи, чьи-то пошлые сентенции.

— Значит, ты считаешь, что роль сутенера мне не по плечу? — спрашиваю я.

Она кивает.

— Женщины не будут ради тебя спать с другими и приносить тебе заработанные деньги. Но ты не огорчайся. Главное, чтобы они спали с тобой.

Я понимаю, что надо потихоньку закрывать эту щекотливую тему, но все же спрашиваю:

— А Эдуард?

— Какое тебе дело до Эдуарда? Я же тебе только что все объяснила.

— Что?

— Что он — «папик». Мужчина с деньгами. У тебя их нет. А они мне нужны. Понял?

— Нет.

— Ну и не надо. Тебе это и необязательно понимать, дурашка. И успокойся — между нами еще ничего нет и еще долго не будет. Я скажу тебе, когда что-то будет. И давай не будем делать из этого драмы. Жизнь устроена не так, как ты думаешь. Запомни одно: прав всегда тот, кто лежит с женщиной в постели. Знаешь, чего я сейчас хочу?