Четыре безумия. Клиент Шекспира

Какие странные нити связывают людей! Давно, когда он юношей в прекрасном городе Веймаре познакомился с любовью, Анна Дандлер еще не родилась. Столько лет непреодолимой преградой пролегло между ними. И сколько сухих обыкновенных лет, прожитых только для того, чтобы стереть воспоминания, ампутировать счастье, нейтрализовать страсти, подавить желания. И вот, когда это дикое, бесконтрольное пламя стало затухать, превращаясь в пепел сгоревшего времени, в тонком осадке опыта, горечи болезненных и прекрасных воспоминаний, случайно пророненных слов, Савич вдруг ощутил, что перед ним стоит некто прекрасный и сильный, кто может своим дыханием раздуть скрытые под пеплом угли, из которых разгорится новое пламя любви.

Это было так непросто принять, хотя втайне он желал, чтобы нечто подобное произошло.

А желания – не обязанности, не порядочность и не доброта – спасают людей.

Ему захотелось обнять ее. Страстно поцеловать. Как в то утро в Аугсбурге, перед распахнутыми дверями ее маленькой квартирки, в которой он разделил с ней ночь. Возвращаясь тогда от Анны, он знал, что всю жизнь будет любить эту девушку. Как знал и то, что неподвластное желание можно удовлетворить, только навредив себе.

Кто-то грубо постучал в двери гримерки.

– Момент! – отозвалась Анна.

– Госпожа Дандлер, через десять минут начинаем! – прозвучал в коридоре голос госпожи Шмидт.

Неудачная просьба, или Клятва Гаврилы Стефановича Венцловича

– Пробовали мы несколько раз в Тимишоаре и в Пеште но власти нам отказали по моральным соображениям. Во второй раз причиной стал какой-то политический намек, внешнее сходство кого-то из членов труппы неизвестно с кем, в пятый им не понравился «несоответствующий репертуар». К тому же, если все это взять в целом, налоги на нас обрушиваются невероятные, и нам не по силам их выплатить – жаловался Йован Цаца Кнежевич побратиму Йовану Джорджевичу.

Рядом с актером и режиссером Кнежевичем сидел Лазар Миросавлевич, его друг и компаньон в театральных делах Баната. Лазар молчал, углубившись в кучу бумаг. Заявления и многочисленные просьбы.

В тот вечер в Сомборе шел густой снег.

Широкая пустая улица огорожена с двух сторон заборами. Зимняя белизна слепит глаза. Где-то вдалеке слышен детский плач и смех цыганской мандолины.

Давно они сидели в гостиной дома Джорджевича, пили липовый чай и ели свежие домашние бисквиты. Спорили громко: действительно ли уважаемый богослов и поэт Гаврила Стефанович Венцлович нанес огромный ущерб сербскому театру, рассказывая всюду о том, как вредят народу уличные театры. Являются ли его «горячие проповеди» против женщин, девушек, «подружек дьявола, обманывающих добрых набожных людей по его наущению», проклятием, которым и сегодня отмечены души несчастных сербских гистрионов или же все происходящее, гнетущее души народа, всего лишь очередной этап тяжких времен, сквозь которые влачится обездоленная и обезглавленная нация. Говорили о новых пьесах, поставленных в Пеште и Вене. Говорили о деятельных сомборских любителях и о стремлении Джорджевича как можно скорее сформировать репертуар национального театра.

По этим беседам долгими зимними вечерами выходило, что авторитет Джорджевича, завоеванный им в обществе работой в сомборской жупании, позволит получить дозволение властей для оршагтзации театральной труппы.

– Ничего у нас не получится, клянусь, только попадем под удар «Регламента о театрах» Баха, – заключил Кнежевич.

– Получится, друг мой. Получится, и тогда мы, голубчики вы мои, должны быть готовыми к этому, – взбодрил Кнежевича его тезка Джорджевич.

– Хорошо мы начали во Враневе, получили разрешение, а через пять дней поздравил нас запретом фельдмаршал-лейтенант Иоганн Коронини, граф Кромбергский, гувернер Земельного управления Сербским воеводством и Тамишским Банатом в Тимишоаре, – напомнил Цаца Кнежевич.

– Но ведь не вечен же Александр Бах, братья мои, ни он, ни его абсолютистское правление, недолго будет держаться его диктатура и цензура литературной и театральной жизни в этой несчастной империи! – взбадривал их писарь канцелярии великого жупана Бачки, Исидора Николича Джавера, с резиденцией в окружном городе Сомборе.

– Я уже думал, Йован, забросить все, да и здоровье более не позволяет. Подумывал опять винным погребком заняться и жить себе спокойно, но не смог. Сердце мое безумное только ради театра колотится, – продолжил жаловаться Кнежевич.

– Потерпите еще немножко. Да, нелегко, но теперь никак нельзя сдаваться, – попросил их Джорджевич.

– Нет почти надежды. Ничего, тезка, с театром не выйдет, не будет у сербов Шекспира, – с грустью вымолвил баначанин.

– Дайте нам драмы, новые, оригинальные драмы! Ведь каждое событие древней, новой и новейшей истории нашей дает такие сюжеты, которые Шекспиру и не снились, когда он писал свои бессмертные пьесы, – быстро и громко возразил ему Йован Джорджевич.