Чилийский поэт

Затем, словно устыдившись своих откровений, Чаура изменила тон и заговорила о полицейских репрессиях, беспилотниках и вертолетах, облетающих Вальмаппу[35]. Она отметила, что после каждой поездки на юг, к родителям, возвращается под впечатлением конфликта и поражения. Чаура рассказала также о сообществе поэтесс из племени мапуче в Сантьяго, которое объединяет школьных учителей, ученых, домработниц, ремесленниц, политических активисток. Всех их сплачивает отнятое место происхождения и родной язык, который они упорно и терпеливо возрождают. Она поведала, что любит читать произведения поэтов мапуче, но ей нравится также традиционная чилийская поэзия, хотя и вызывает скуку ее высокопарность, раздрай среди авторов, отсутствие солидарности и то, что Чаура назвала «интеллигентоглупостью» некоторых столичных поэтов.

– Для меня сочинение стихов – это способ вернуться в то место, где я никогда не была и которого не знаю, – внезапно и взволнованно призналась она, как будто только что пришла к такому выводу.

Ближе к вечеру Прю взяла интервью у Майте́н Па́нги, еще одной молодой поэтессы индейского происхождения, которая помимо стихов писала тексты для хип-хопа.

– Как ты понимаешь, превратится ли то, что выйдет из-под твоего пера, в стихотворение или в песню? – спросила Прю.

– Если писанина рифмуется – тогда выходит хип-хоп, а если нет – то поэзия, – уверенно ответила Майтен.

В тот вечер Прю ужинала с анонимным поэтом, тем самым, у которого «нет имени» – Рокотто подчеркнул это особо, приводя номер его телефона в своем списке. Прю, естественно, подумала, что он ошибся, но профессор уточнил, что этот поэт соблюдает самую настоящую анонимность, и посему никто не знает его имени. В результате его исключили почти из всех антологий. Правда, некоторые вычисляют автора по номеру телефона, который довольно легко добыть, ведь безымянный поэт, как ни парадоксально, весьма общительный тип. Он издал много книг, хотя и в ксерокопиях, без юридической регистрации.

– И как такое пришло тебе в голову?

– Что конкретно?

– Отказаться от имени.

Прю ожидала услышать очень длинное и путаное объяснение, но тот молчал, сохраняя серьезный вид, а потом без видимой причины расхохотался, будто вспомнил какой-то анекдот, и вдруг снова посерьезнел… Это был толстый, невысокий и энергичный мужчина лет пятидесяти пяти со скудным количеством намазанных гелем волос.

– Даже не могу объяснить, – наконец, признался он. – Просто так вышло, и все. Мне удалось заработать деньжат и выпустить с помощью ксерокса мою первую книгу – «Волонтерский труд». Я был так счастлив, что позабыл упомянуть имя автора. Ну, а когда подарил сброшюрованный экземпляр своей девушке, она сразу же меня ошарашила: да ты запамятовал написать свое имя, недотепа! А я уже истратил все деньги на ксерокс, ведь каждый экземпляр стоил немало. Первое время упрекал себя: как я мог так сглупить, забыв поставить подпись? Однако потом мне понравилась анонимность или я постепенно привык к ней. Вокруг так много людей и имен, что даже скучно. Лучше жить без имени. А потом я начал пользоваться этим на всю катушку. Другими словами, мне приходило в голову все больше причин скрывать имя. Да и стыдно «делать себе имя» в нашей стране. Особенно если ты поэт.

– Почему же?

– А потому, что поэзия после военного переворота стала невозможной. Это похоже на то, что Адорно[36]

сказал о Холокосте. В этой отстойной стране больше нельзя сочинять стихи. Хотя я продолжаю писать, не могу удержаться, такова моя слабость. Тут я вроде наркомана: не осознав толком как, а уже написал одно, два, три, двадцать стихотворений.

– Значит, Чили обречена?

– Эта страна давно сгнила, черт ее побери. Все кончено.

– А разве диктатура не закончилась?

– Нет, дочка, конечно, нет. Пиночет одержал победу, он ее добился, и теперь этот сукин сын, должно быть, посмеивается в могиле. Всем нам конец, мы в долгах, мы несчастны и вынуждены вкалывать по пятьсот часов в неделю. Чилийцы подавлены, скачут с места на место, злы и еле живы.

– А тебе не кажется, что при новом правительстве что-то может измениться к лучшему?

– Как всегда, единственная надежда, что народ восстанет. Но он слишком подавлен. Впору раздавать населению антидепрессанты. Сначала «равотриль», а затем «фусиль»[37]. Нет, извини, я ни на что не намекаю, это просто рифма. Ты сейчас берешь интервью, а у меня голова идет кругом, вот я и говорю заголовками.

– И что же тогда нужно народу?

– Откуда мне знать? Йога, кикбоксинг, поэзия, революция. Хорошее образование, развлечения, парки, педикюр, вкусный севиче. Художественная гимнастика, фехтование. Вволю авокадо, перуанского риса – киноа, водорослей кочаюйо. Философские камни, сверхспособности, амулеты. И добротная обувь. Но прежде всего нужен секс, ежедневно, каждые восемь часов, регулярно, как прием антибиотиков. И только секс очень высокого, превосходного, космического качества. А также хорошая музыка.

– А какая музыка, по-твоему, хорошая?

– Зависит от вкуса каждого. Лично мне нравятся традиционные мексиканские песни – ранчеры.