Чумные ночи

Из Байырлара в полном молчании поднималась по склону, к кладбищу, похоронная процессия из пятнадцати – двадцати человек: половина – молчаливые мужчины в фесках, другая – мальчишки; за ними увязалась собака. У калитки одного из домов тихо-тихо, словно стыдясь какого-то проступка, плакал ребенок. Колагасы чувствовал на себе робкие, испуганные взгляды из-за заборов; самого его словно бы ограждали от страха мечты о женитьбе на красивой девушке.

Они с матерью разработали простой план, следуя которому колагасы дождался, когда дребезжащий колокол собора Святой Троицы пробьет полдень, и пошел вверх по улице.

В это время его родительница, сидящая в гостях у Зейнеп с ней самой и ее матерью, должна была произнести: «До чего же жарко!», открыть маленькое окно эркера, под каким-нибудь предлогом подозвать к себе двух женщин и показать им проходящего внизу сына. Тут можно было рассчитывать, что его позовут наверх.

Из гордости колагасы убедил самого себя, что сердце его не будет разбито при любом исходе дела. На нем был мундир с позолоченными пуговицами, всегда производивший впечатление на девушек, медаль и ордена. Однако чем ближе он подходил к дому Зейнеп, тем быстрее, к его удивлению, билось сердце. Мать уже открыла окно, ярко освещенное солнцем; увидев сына, она сказала что-то тем, кто сидел в глубине комнаты. Колагасы замедлил шаг.

Когда открылась дверь, он бросил взгляд внутрь, на миг понадеявшись, что сейчас увидит Зейнеп.

Но дверь открыл маленький мальчик. Наверху колагасы ждали мать и Эмине-ханым. Хозяйка дома немного всплакнула, потом взяла себя в руки и сказала, что мундир замечательно сидит на Камиле-эфенди, просто красота. Потом заговорили о крысах. Десять дней назад, выйдя поутру из дому, женщины заметили, что дорога, ведущая в нижний квартал, вся усыпана дохлыми крысами – шагу не ступить. Мать Зейнеп пересказала слух, в истинность которого она сама верила, а колагасы – и под его влиянием Сатийе-ханым – нет: чуму разносит бородатый поп в черном плаще, с налитыми кровью глазами, который каждый вечер приходит из христианских кварталов, разбрасывает дохлых крыс по дворам и улицам, мажет чумной мазью источники, стены и дверные ручки. Как-то раз один мальчик из Кадирлера повстречал его ночью и увидел, что поп этот – тепегёз![95]

Потом мальчуган два дня заикался от страха. Еще Эмине-ханым поведала гостям, что если купить амулет, над которым прочитал молитву шейх Хамдуллах, и направить в сторону чумного шайтана-тепегёза, тот не сможет вытряхнуть крыс из своего мешка и убежит туда, откуда явился.

Красивой девушки, о которой рассказывала Сатийе-ханым, не было дома. Колагасы, словно ребенок, на которого нагоняют скуку разговоры взрослых, смотрел в окно на темно-синее море, на дома окраин Арказа и оливковые рощи. От волнения во рту у него пересохло, как у больного, попавшего в госпиталь посреди пустыни.

Мать как-то догадалась об этом.

– Сходи вниз, Бешир даст тебе воды, – сказала она.

Колагасы спустился по лестнице и зашел в темную кухню рядом с конюшней.

Не успел он подумать, что в этакой темноте не отыщет ни жбана с водой, ни кружки, как рядом на мгновение зажглась и сразу же потухла керосиновая лампа и женщина, которую колагасы на мгновение увидел в этом призрачном свете, тихо произнесла по-мингерски:

– Аква нукару!

(Вода здесь!)

Но снял со жбана каменную крышку и подал гостю кружку с водой уже Бешир. Колагасы выпил воды с затхлым запахом, вернулся наверх и, уловив странное выражение на лице матери, понял, что девушка внизу была Зейнеп. Поразмыслив, Камиль-бей решил, что она действительно красива. Наверх, к гостям, Зейнеп так и не поднялась.

Вот и все, что рассказано в письмах Пакизе-султан о первой встрече двух влюбленных. Мы верим в правдивость этой «версии». Рассказ о том, что они долго разговаривали между собой по-мингерски, – позднейшая легенда, к созданию которой приложил руку и сам колагасы Камиль. Официальные исторические сочинения, учебники и популярная крайне правая пресса, находившаяся в 1930-е годы под влиянием Гитлера и Муссолини, способствовали укоренению этой легенды. Но в 1901 году мингерский язык, увы, не был настолько развитым, чтобы на нем можно было выражать сложные, глубокие понятия и говорить: «Нам надо было встретиться гораздо раньше!» или «Давай назовем все по-новому на языке детства!».

К тому же в 1901 году османский офицер из провинции, желая произвести впечатление на девушку, заговорил бы с ней не на местном наречии, а, конечно, на турецком языке – языке своего успеха. То же самое можно сказать и о Зейнеп. Два слова на мингерском сорвались с ее губ непроизвольно, сами собой. «Аква» (вода) – одно из древнейших и красивейших слов прекрасной мингерской речи, и именно оттуда оно (через латынь) было позаимствовано всеми западными языками.

Глава 24