Делай то, за чем пришел

Я уже понял, к чему он клонит. Он напросился: мы, мол, комсомольцы, возьмем установку на себя — вполне в его духе. И это послужит ему хорошим трамплином. Ведь если все пройдет успешно, честь и слава Забродину! Глядишь, на будущий год будет на месте Коровина, еще через год — в райкоме, а там и до обкома рукой подать. Вот и выходит, что я был прав, когда не верил в его идейность; не зря ж в его кипучей деятельности, в агитречах, даже в стремительной походке и энергичных жестах виделась мне рисовка, не зря я думал всякий раз, слушая и наблюдая его: на зрителя работает. Конечно же, этот «индивидуальный подход», эти всевозможные «вечера», этот ажиотаж вокруг похода по следам Ермака успели сделать его популярным в отделе. Что ж, настало время стать популярным и у начальства. Ну и ловка-ач...

А Забродин между тем заканчивал:

— Итак, интеллигенты, считайте, что нам с вами брошена перчатка чуть ли не самим господином Круппом... Поднимем или не поднимем?

— Конкретнее? — спросил я бесстрастным тоном.

— Конкретно, — улыбнулся Забродин, — кровь из носу, но за месяц — за полтора спустить документацию в цеха!

— Для чего, надо понимать, сутками придется торчать на заводе?

— Не торчать, — внимательно глядя на меня, возразил Забродин, — а трудиться, вкалывать.

— Решайте, как хотите, — сказал я, — но я не желаю выжимать из себя соки.

— Кто о чем, — фыркнула Лиля Кузьмина, — а он о своих драгоценных соках!..

Очень задели меня эти слова.

— Лиля, ты не права, — мягко сказал Забродин и, повернувшись ко мне, спросил: — Едэм дас зайне, так ведь, Савик? — и в глазах его была явная насмешка. Однако, выдержав его взгляд, я спокойно ответил:

— Совершенно верно. Каждому свое.

Тут заговорили другие, что, мол, в данном случае дело чести и какой, мол, разговор: надо начинать — и точка.

Видя такое единение «вождя и масс», я было заколебался, однако все мосты, как говорится, были сожжены, и я стал убеждать себя в том, что поступил правильно. Если на идее спекулирует личность, говорил я себе, то идея утрачивает смысл. Если носителями идеи становятся недостойные люди, она гибнет. А Забродин как раз и есть примазавшийся к идее карьерист. И понял это один я, другие не видят, не понимают, точно поглупели, черт побери!

Много недель они от темна до темна торчали у кульманов, собирались вокруг Забродина, спорили, шумели. Ведь Забродина главный назначил ведущим по этой машине — неслыханно быстрое повышение для новичка...

А когда установку стали запускать, что-то там не ладилось, они были в тревоге, бегали по заводу в промасленных халатах, пребывали в раздражении, легко заводились и фыркали. Забродин почти что ночевал на сборке, зарос, серая блуза болталась на нем, как на жерди.

И вот однажды пришла в отдел перепачканная с ног до головы машинным маслом, подурневшая Лиля Кузьмина и сообщила, что Забродин опасно заболел. Простудился, возвращаясь домой пешком: трамваи уже не ходили.

К нему стали ездить по очереди в больницу, потом — домой, говорили: выжил, поправляется.

Ни с того ни с сего потянуло и меня поехать, потянуло неодолимо. Перепугавшись поначалу, я стал логично рассуждать и пришел к выводу: мне просто необходимо поставить точку в моих предположениях.

Поехали мы к Забродину втроем: я, Лев Печенин и Лиля Кузьмина, крайне удивленная моим настойчивым желанием навестить больного.

Долго тряслись в трамвае в сторону Замостья (это район города наподобие «нахаловок», «захламовок» и пр.). Трамвай раскачивался и скрипел, маршрут длиннющий, колесит по окраинам, рельсы кривые, вагоны на них болтает, как связанные вместе лодки на волнах. Названия остановок одно нелепее другого: «Темный переулок» «Косой спуск», «Порт-Артур», «Кладбищенская». А вот и вовсе трамвай заковылял пустырем, сугробы — до самых окон.

— Следующая остановка по требованию! — объявила кондукторша.

— Скоро выходим, — думая о чем-то своем, сказала Лиля.

Долго и замысловато петляли между старенькими одноэтажными домами, пока не уперлись в длинный барак.

Когда мы вошли, Забродин лежал на раскладушке и читал Ницше. В комнате стоял больничный дух и было слегка накурено.

— Молодцы какие, а! — Забродин повыше приподнялся на подушке. — Ну, раздевайтесь, раздевайтесь, присаживайтесь кто куда. А это зачем? — указал на батарею банок и коробок, которая сооружалась нами на столе. — Ну и ну. На целый полк…

— Бледнющий ты, жуть! — с нескрываемой тревогой и нежностью в голосе сказала Лиля Кузьмина.

Внутри у меня шевельнулось что-то похожее на ревность...

— Тебе сейчас надо побольше калорий и поменьше всякой отравы, — усмехнулся Печенин, кивнув на истрепанный до предела томик.

— Ах, старик, — широко улыбнулся Забродин, — да я уже как огурчик. А это... читаю, чтобы знать. Он ведь владел когда-то умами. Знать и не относиться к нему так: это, мол, бяка, в ротик брать нельзя, лучше уж манной кашки...

«Владел умами», — усмехнулся я в душе. — Какого черта он все же корчит из себя? я? А живет-то! Рахметов прямо...»

— Ну, рассказывайте, что нового? — спрашивал между тем Забродин, переводя взгляд с одного на другого.